Они двинулись стеклянными переходами, бесконечными, уводящими в потустороннее царство, невидимое с московских улиц, по которым бежала зачарованная толпа, опоенная телевизионным дурманом. В прозрачных отсеках, как в террариумах, среди ярких мхов и лишайников, под светом греющих ламп двигались чешуйчатые, пятнистые, с переливами и изменчивой нервной окраской твари, лишь при внимательном рассмотрении оказавшиеся людьми в экзотических, из полупрозрачных тканей, нарядах. Мужчины и женщины, похожие на питонов, ящериц, перламутровых хамелеонов, пушистых пауков, ярких раскрашенных попугаев, что-то изображали, во что-то упоенно играли, что-то декламировали, при этом раздевались, занимали непристойные позы, кривлялись, пускали мыльные пузыри, ложились, раздвинув ноги, нагибались, выставляя голые, незащищенные ягодицы. И повсюду на экранах возникали лица русских дураков, разбойников, мародеров и печальные, утомленные страданиями и размышлениями о судьбах мира лица еврейских философов, писателей, куплетистов, хасидских раввинов, думских депутатов.
Здесь ничто не изменилось с того дня, когда Белосельцев появился в стеклянном царстве в сопровождении жизнелюбивого Астроса. Это было удивительно, ибо, казалось, новый хозяин, с новой идеей, эстетикой и политикой, должен был бы в корне перестроить фабрику развлечений. Быть может, отказаться от апофеоза похоти, или «этнографической коррекции», как назвал одну из своих лабораторий Астрос.
– Я пока решил ничего не трогать. – Буравков заметил недоумение Белосельцева. – Важен не калибр орудия, не разрушительная сила снаряда, а цель, по которой ведется огонь. А цель у нас, как ты понимаешь, другая, – сказал он ничего не понимавшему Белосельцеву, подумавшему, что целью остается все тот же опоенный народ, опустошенными глазами взирающий на электронное мерцание экранов.
Они достигли помещения, охраняемого автоматчиками, электронными турникетами и кодовыми замками, с подвижными черными глазками наблюдающих камер. Буравков сделал несколько магических жестов, прижал ладонь к стальной сияющей плате, приложил зрачок к окуляру, фиксирующему строение зрачка. Дверь бесшумно раскрылась, и они оказались в знакомой комнате, напоминавшей врачебный кабинет, лабораторию алхимика, ателье скульптора и пошивочную мастерскую, где среди запахов формалина и тления делались чучела, потрошились птичьи и звериные тушки. С легким стуком упавшей на пол ложки со стула навстречу им соскочил знакомый карлик с вишневыми глазами спаниеля, красным ртом и узкой, от уха к уху, будто нарисованной эспаньолкой.
– Здравствуйте, Маэстро. Привел к вам гостя. Вы, кажется, уже знакомы.
Карлик не ответил, лишь улыбнулся, шаркнул кривыми ножками, одетыми в средневековые, похожие на пузыри панталоны. Белосельцев с удивлением заметил у него за поясом маленькую шпагу.
– Хорош, хорош! – похохатывал Буравков. – Настоящий Ромео!
Карлик не обиделся на издевку, склонился в любезном поклоне.
– Видишь ли, я всегда мечтал стать режиссером, театральным или в кино, все равно. Но наша чекистская работа исключала для меня такую возможность. Лишь спустя много лет я пытаюсь реализовать свою тайную страсть. Сейчас я покажу тебе мою первую пробу. Конечно, мне очень сильно помог Маэстро, но есть и мой вклад. Сегодня этот сюжет мы покажем народу. Он называется «Содом и Гоморра».
Белосельцев насторожился, ибо помнил пояснение Астроса, который называл кукольные сюжеты способом магического управления миром. Каждый сюжет иносказательно предсказывал будущее, заманивая еще не существующие события в магическую ловушку, из которой они врывались в жизнь, навязывались жизни, сконструированные маленьким чернобородым волшебником.
На верстаке, окруженный куклами, похожими на чучела людей, среди кристаллических пирамид и хрустальных призм стоял «Панасоник» с большим экраном и магнитофонной приставкой. Буравков вставил кассету, удобно устроился перед экраном, пультом запустил изображение.
Возник город, чьи строения напоминали пагоды, античные храмы, мусульманские минареты, и среди сказочных городских нагромождений мерещились до неузнаваемости измененный Кремль, храм Василия Блаженного, высотное здание университета. В городских чертогах, похожих на римские термы или станции московского метро, проходила оргия. Известные политики, члены кабинета, думские лидеры всех направлений, либеральные писатели и художники, облаченные то ли в ночные рубахи, то ли в туники, занимались свальным грехом. Безобразные сцены совокуплений, рукоблудия, лесбийские соития женщин, педерастические страсти мужчин, привлеченные для любовных утех ослы, собаки, тельцы – все это клубилось, издавало стоны, вопли, сладострастные рыдания.
Внезапно появился Господь Бог. Истукан в длинной белой хламиде, с картонным нимбом. Он созерцал ужасную оргию, заламывал руки, предупреждал грешников, что чаша его терпения переполнена, и если бы не находился среди горожан последний и единственный праведник, то гнев Господень излился бы на город огненной смолой и падучей испепеляющей звездой.
На экране возник Праведник, очень похожий на московского Мэра. В монашеском балахоне, с веригами, он истязал себя железными прутьями, ложился на гвозди. Вставал на всенощную молитву перед гробом, где, окруженный свечами, в доспехах римского воина, мертвый, лежал Граммофончик. Праведник припадал к нему, лобызал холодный, под легионерским шлемом, лоб, постепенно стаскивал с себя балахон и вдруг улегся в гроб к Граммофончику, демонстрируя страшное грехопадение, свою некрофильскую сущность.
Снова возник Саваоф, напоминавший Истукана в смирительной рубахе. Он был страшен в гневе, посылал проклятья провинившемуся, погрязшему в блуде городу. Насылал на него карающего ангела отмщения.
Над городом появился черный, бородатый, с огромным носом ангел в пятнистой военной панаме, похожий на Шамиля Басаева. У него были перепончатые крылья, как у летучей мыши. Он держал у груди чашу, черпал из нее огненную жижу, метал вниз, на город, и здания взрывались, окутывались пожарами, погребали под собой нагрешивших мужчин и женщин. В багровом небе темными контурами возвышались мечети, пагоды, кремлевские башни.
Опять появился Саваоф, и перед ним, на коленях, умоляя о прощении грешников, – ангел-заступник с лицом Избранника, с белыми, сложенными за спиной крыльями. Ангел уверял, что в городе еще оставалась одна праведная душа и Содом не заслуживает истребления. Господь Бог удивился сообщению ангела, но смилостивился и велел ему лететь и остановить истребление города.
Дальше следовала сцена боя, где черный, с перепончатыми крыльями и чеченским носом ангел- мститель схватился с белокрылым ангелом-заступником. Эта схватка, с ударами крыльев, с приемами дзюдо, с подножками и кувырками, окончилась победой светлого ангела. Он вырвал из рук Басаева чашу гнева и откинул ее далеко за горизонт. Кинулся вниз, красиво, как голубь, сложив серебряные крылья, опускаясь на дымящийся город. Из-под развалин вывел на свет праведную душу – в коротеньком платье девочку с челочкой и узкими японскими глазками, похожую на известную либеральную депутатку. Счастливые, взявшись за руки, они пошли по улицам. Прощенные, раскаявшиеся в грехах жители, напоминавшие деятелей партий, парламентариев и министров, провожали их восторженными песнопениями.
Экран погас. Буравков азартно потер свои большие горячие ладони, оглянулся на Белосельцева:
– Ну как? Что скажешь? Кто настоящий режиссер – я или Астрос?
– Ты великий режиссер. – Белосельцев бодро хвалил, стараясь скрыть свой ужас, ибо метафора была им разгадана, взрывы в Печатниках могли прогреметь уже нынешней ночью. – Замечательный, остроумный сюжет. Превосходит все, что я видел в этой программе прежде. Астросу до тебя далеко.
– Будет еще дальше!.. – с неожиданной яростью прохрипел Буравков, и его нос от прилива тяжелой, дурной крови набряк и стал фиолетовым. – Слышишь, Маэстро?.. Покажи проклятому олигарху, что мы умеем выбивать показания!.. Пусть скажет, где у него недвижимость на Кипре!.. Пусть назовет посредников в «Бэнк оф Нью-Йорк»!.. Пусть перечислит подставные фирмы по перекачке нефти и газа!..
Чернобородый карлик с неожиданной быстротой вскочил на соседний верстак, где лежала кукла Астроса, удивительно точно передававшая его жизнелюбивый лик, кисельно-молочный цвет лица, пышное, сытое тело. Стал топтать, тормошить, рвать на куски несчастную куклу, издавая тихое урчание хорька, терзающего курицу, у которой на прокусанном горле выступили капельки крови. Он бил ее маленьким злым кулачком в холеное лицо. Вонзал отточенный каблучок. Затем выхватил шпажку и пронзил матерчатое чучело так, что из него полетели опилки. Утомившись от пытки, тяжело дыша, яростно сверкая выпуклыми глазками, он накинул на шею кукле капроновую петлю, захлестнул на гвоздь, вбитый в стену, умело поддернул. Астрос закачался в петле, медленно вращаясь, свесив вдоль тела бессильные руки, на которых поблескивали бриллиантовые перстни.
