– Ждал, что придешь... Я к тебе давно пришел, а ты только сегодня добрался... Я тебя видел, а ты меня нет... Мне теперь спокойно лежать, я у вас отпуск взял... Пойду отдохну, а вы еще тут поработайте...
Белосельцеву стало слезно жаль его, так, что глаза его затуманились и цветные проводки и трубки расплылись, образовали вокруг головы Николая Николаевича цветные венчики. Еще один человек уходил с земли, непонятый, невысказанный, стремившийся косноязычно изложить огромное, обретенное им знание, в котором присутствовало мироздание и, не умещаясь в человеческую молвь, путая и ломая речь, толкалось изнутри, силилось себя обнаружить. Заключенная в темницу, в зарешеченную больничную палату, замурованная в гипсовый кокон, душа силилась вырваться на свободу, обращалась к Белосельцеву за помощью.
– Мне насовсем уходить нельзя... Меня на земле поставили и крылья дали... Я на небо слетаю, навещу жену с сыном, букетик им передам и вернусь... Мне дочку нужно беречь... Я ей книжку читал – «Выхожу один я на дорогу...», а она мне слезы платком вытирала... Она хорошая, ты увидишь... Ей легче станет, когда я уйду... Она на войну пойдет... Как Зоя Космодемьянская... У меня в груди боль... Потому человек...
Белосельцев слушал с затуманенными глазами, не стремясь постичь огромного светлого знания, коим был наделен Николай Николаевич. Он лишь улавливал редкие капли света, падавшие из невидимого неба в сумеречную тюремную палату, горевшие по углам, как тихие лампады. Перед ним, замурованный в камень, умирал лучший на земле человек, и не было сил, не было молитвы и колдовства, с помощью которых можно было его удержать.
– Я тебе говорю, попри смерть не смертью, а вечной жизнью... Я смерть попрал, оттого и умер, а вечная жизнь есть Россия... Мы все должны умереть, чтоб Россия восстала, а в ней – наша вечная жизнь, как говорил Чкалов... Ты возлюби, восплачь, всех нас позови, мы и восстанем... Цари из гробов, вожди из стены, а мы с тобой из крапивы... Почему у меня Богородица Дева радуется с одной стороны, а товарищ Сталин с другой?.. Так самолет устроен, по образу и подобию... Я всех люблю, потому и боль...
Белосельцев испытывал к нему нежность и мучительное влечение, словно лежащий перед ним человек был ему сын, или брат, или отец. Их связывали глубинная нежность и бесконечная, проходящая сквозь их жизни любовь. Теперь она была готова порваться, и это позднее прозренье, запоздалое признание в любви были невыносимо печальны, и слезы текли по лицу Белосельцева.
– Самый неверующий и есть в вере... Который заблудился, тот и дошел... Который разбился, тот и взлетел... Ты – русский воин, ты без веры не выстоишь... Ленин живой, его нельзя хоронить, нету такой могилы... Преподобный Сергий встал и пошел по земле, ему в могиле тесно. Он на баррикаду явился и в сторонке встал, слушал, как я Маяковского жене и сыну читал... Ты верь, и дело свое закончишь, а я тебе помогу... Только дочь приведи проститься...
Белосельцев чувствовал, как умирает Николай Николаевич. Как покидает эту жизнь русский пророк. И учение его остается неразгаданным. И завет, с которым он обращается к Белосельцеву, остается непонятым. И хотелось удержать его рядом, продлить его минуты, передать ему часть своей жизни, напитать своими соками, живой жаркой кровью. Чтобы не остаться на земле сиротой. Чтобы не кануло бесследно явленное через Николая Николаевича светлое знание. Чтобы смутные слова его косноязычных пророчеств сложились в записанную им, Белосельцевым, священную русскую книгу.
– Одна есть земля – Россия... Один народ – русский... Которые финны, немцы, болгары – они тоже русские... Русский народ всех любит, потому его и казнят... Мы траву любим, и звезду, и сына, и прохожего, и пролетного, и проезжего, всякое колесо, всякую стрелу и пулю, которые в нас летят, оттого и живы... От нас другой мир пойдет, который никогда не умрет... От наших скорбей всем людям радость... Ты верь в Победу, она – солнце, и звезда, и месяц, и Россия, и ромашка, и матушка, и доченька, и мы с тобой в Победе никогда не умрем... Давай прощаться... Руку дай...
Белосельцев склонился, взял в ладонь кончики бледных пальцев, торчащих из гипса. Николай Николаевич смотрел на него спокойным, удаляющимся взглядом. Расстояние между ними увеличивалось. Николай Николаевич медленно отступал по белой пустынной дороге, уводившей сквозь решетку больничной палаты в сырые луга, освещенные низким немеркнущим солнцем, где много желтых лютиков, и далекий разлив реки, и пасется белая лошадь. Он удалялся, уже скакал верхом, превращаясь в крохотную белую точку, оставляя в палате Белосельцева, который не пытался его догнать. Понимал, что еще один пророк, посланный Богом на землю, возвращается обратно на небо, так и не сумев передать людям спасительную заповедь. Николай Николаевич лежал мертвый, и лицо его казалось счастливым, будто тот, кто унес его душу, поцеловал его в губы.
Дверь приоткрылась, и в палату вошла Вероника, дочь Николая Николаевича, держа наполненный пластиковый пакет. Тревожно осмотрела Белосельцева, чье лицо показалось ей знакомым. Но она не вспомнила обстоятельств, при которых они дважды встречались. Затем взгляд ее остановился на отце, и она, приближаясь, заглядывая в свой пакет, заговорила нежно, нараспев, как разговаривает мать с малым больным ребенком:
– А что я тебе принесла... А что ты любишь... Бульончик куриный тебе принесла, еще тепленький... Сок апельсиновый, как ты просил... Тебе витамины нужны, чтоб поправился...
Пока она говорила, приближаясь к отцу, Белосельцев, пораженный смертью пророка, успел заметить происшедшие в ней перемены. На голове ее была повязана простая косынка, скрывавшая чудесные золотистые волосы. Вместо короткой, обнажавшей колени юбки на ней было неловко сидящее долгополое платье. На лице не было грима, придававшего целлулоидный кукольный цвет, не было помады, от которой соблазнительно и влажно розовели губы. Она была проще, не так интересна. От нее не исходил дурманный, искусительный запах духов, напоминавший тропические благоухания.
– Какая у нас сегодня температура?.. Что нам врачи говорят?..
Она коснулась его пальцев, выглядывавших из гипса. Потом быстро, испуганно положила руку ему на лоб. Заглянула в остановившиеся, уже прозрачно каменеющие глаза. Обернулась к Белосельцеву, ожидая от него помощи, объяснения, уверения в том, что отец жив и только заснул ненадолго. Но лицо Белосельцева, как зеркало, отражало в себе образ случившейся смерти, и Вероника, остановившись, прижав к груди руки, замерла перед бездыханным отцом. А потом вдруг тонко, по-птичьи вскрикнула, упала ему на грудь, обнимая твердый гипсовый кокон, в котором остывал отец. Заголосила истошно, по-бабьи, захлебываясь в страшной слепой истерике, сквозь которую бурно пробивались древние клекоты, пузырились истошные кликушечьи голошения.
– Папа, папочка мой дорогой, зачем ты меня не дождался?.. Я к тебе торопилась, машину поймать не могла!.. Мне врачи сказали, что тебе лучше стало, а ты вон лежишь, и ручки твои холодные!.. Как же я тебе не сказала, что люблю тебя, жить без тебя не могу!.. Мне вчера мама и Андрюша приснились, что мы сидим за столом, и ты входишь и яблоки нам раздаешь!.. Горькое ты мое яблочко, папочка мой дорогой!.. Как же я перед тобой виновата, а ты мне все простил!.. Ты меня хранил, защищал, а теперь я одна, и каждый меня обидит!.. Папочка, открой свои глазки, посмотри на свою доченьку, как она тебя любит!.. Ты мне куклу купил, а я ее потеряла, не знаю, куда подевалась!.. Что же они с тобой понаделали, все ручки твои переломаны, все ножки твои забинтованы!.. Почему ты меня не взял с собой, свою доченьку, мы бы вместе, с мамой и Андрюшей, друг друга жалели!.. Почему ушел, меня не дождался, не сказал прощальное слово!.. Как же я теперь буду жить, у меня нету сил!..
Она на минуту потеряла сознание на груди у отца. Вошедшие санитары поднесли к ее лицу нашатырный спирт, влили в побелевшие губы стакан валерьянки.
Под руки, осторожно вывели из палаты. Белосельцев видел, как подкашиваются ее ноги, как стоит на полу пакет с термосом, как вокруг головы Николая Николаевича, словно венчики, вьются цветные проводки.
Он вышел в больничный коридор и увидел Копейко, который бодро, в накинутом на плечи белом халате, шествовал вместе со следователем, оглядывая номера палат.
– Кажется эта, элитная? – Он остановился перед дверью, подзывая Белосельцева. – Надо навестить недужного... Все-таки начальство в прошлом... Ты, – обратился он властно к следователю, – погуляй-ка с полчасика. А мы с Виктором Андреевичем навестим подследственного. – И, толкнув дверь, увлекая за собой Белосельцева, он вошел в палату.
На просторной койке, подняв под одеялом колени, утонув узкой лысеющей головой в подушках, лежал Зарецкий. Желтый, словно выкрашенный бледным раствором йода, он выложил на одеяло худые цепкие ручки, напоминающие беличьи лапки. Над ним возвышалась ветвистая, как дерево, капельница, увешанная
