Он оказался в приемной Буравкова, еще недавно принадлежавшей Астросу, огромной, пустынной, похожей на привокзальный зал ожидания или на древний языческий храм с тяжелыми, вырубленными в скале седалищами, каменным алтарем, на котором в стеклянной колбе пульсировал холодный электронный огонь. Под прозрачным колпаком метался зеленоватый иероглиф, постоянно меняя форму, словно безмолвно возникала древняя халдейская надпись, вещавшая на забытом языке забытые тайны, понятные лишь посвященным.
Посетители, ожидавшие приема, были похожи на тех, что несколько недель назад домогались Астроса. Какие-то раввины в черных колпаках, с курчавыми сосульками до земли. Нарядный, похожий на фазана негоциант с бегающими плутовскими глазами. Смиренный, с синими лампасами генерал, ожидавший для себя кусочек ракеты или ломтик атомной бомбы. Хозяин кабинета за двойными дубовыми дверями был иной, но посетители ожидали от него прежних благодеяний, почти не замечая смены хозяина.
Двери кабинета бесшумно распались, и появилась секретарша, поразившая Белосельцева сходством с актрисой Миннелли, словно Буравков выписал из Америки ее огромный чувственный нос, иссиня-черные локоны, пухлые малиновые губы, смоченные блестящей слюной, большие ненатурально белые зубы, сквозь которые, как лампада, просвечивал алый язык. Ее грудь, как корнеплод, мощно раздвигала тесную блузку. Могучие икры неожиданно тонко сходили на нет, превращаясь в сухие щиколотки и маленькие хрупкие туфельки, словно заостренные цокающие копытца. Секретарша обвела суровыми воловьими глазами встрепенувшихся было посетителей. Углядела Белосельцева, расплылась в длинной сладостной улыбке, будто увидала вавилонского царя.
– Вас ждут, проходите! – очаровательно сказала она, останавливая строгими выпукло-черными глазами остальных посетителей. Белосельцев вслед за ее духами, шелестящими материями, сладострастным цоканьем каблучков вошел в кабинет.
Это было знакомое помещение, напоминавшее диспетчерский зал, с эллиптической кривизной стен, сплошь заполненных телевизионными экранами. Экраны были и на потолке, отражались в лакированном полу, но все были погашены, наполнены млечной мутью, как бельма. Ибо хозяин кабинета вел разговор с посетителем. Кивнул Белосельцеву, взмахом руки усаживая его поодаль, давая понять, что скоро завершит разговор и все внимание будет уделено желанному другу. Белосельцев присел, имея возможность наблюдать за Буравковым.
С тех пор, как тот вытеснил Астроса, усадив его за решетку, в нем произошла быстрая, поразительная перемена. Он был сдержанным, молчаливым, сторонящимся света и общения охранником, служившим тенью ослепительного громогласного Астроса, – и вдруг расцвел, распрямился, наполнился сытой свежестью, неукротимой энергией, обретя сильные жесты, резкую мимику, властный громкий голос.
Белосельцев видел однажды, как тот подкатил к ресторану на длинном «Кадиллаке» Астроса, и слуги кинулись открывать дверцы, и охрана подобострастным веером рассыпалась перед подъездом, и Буравков поднялся из машины, медленно, царственно, давая окружающим любоваться собой, своим дорогим итальянским костюмом, роскошным лимузином. Он прошествовал по ковру ко входу, мимо согбенных в поклоне привратников, неся свой тяжелый пеликаний нос, который, как реликвию, охраняли бдительные верные стражи.
И теперь странное сходство с заточенным в темницу Астросом поразило Белосельцева. Словно Буравков вселился в оболочку погубленного магната, съел, выпил всю его сочную питательную сердцевину, наполнив собой оставшийся от магната хитин. Казалось, на Буравкове ловко сидел слегка перешитый костюм Астроса, был повязан шелковый французский галстук Астроса, в который была вдета бриллиантовая, принадлежащая Астросу булавка. Мертвенно-желтая, пергаментная кожа лица расправилась от морщин, посвежела, приобрела млечно-розовое, свойственное Астросу свечение. И во всех его тяжелых чертах обнаружилось что-то иудейское, древнее и незыблемое, до времени сокрытое под маской преданного служаки.
– Скажи ему, пусть не валяет дурака и не испытывает мое терпение. – Буравков обращался к человечку с адвокатской внешностью, вертлявому и подвижному, напоминавшему язычок огня в керосиновой лампе, колеблемый ветром. – Я дам ему хорошую компенсацию, и он может уехать хоть в Грецию, хоть в Испанию. Передаст мне заводы, и о нем забудут. А иначе – нары, прокуратура, опись имущества. Алюминий тянется к алюминию, нефть – к нефти, деньги – к деньгам.
– А хорошие люди – к хорошим людям, – едко и одновременно угодливо вставил человечек.
– Вот именно, – снисходительно улыбнулся Буравков. – Мы тебя не забудем, отблагодарим от сердца. – Он взглядом, как дрессировщик, стал поднимать из кресла посетителя, и тот поднялся, попятился к дверям, угодливо кланяясь, высовывая маленький, быстрый и, казалось, раздвоенный язычок ящерицы.
– Ну слава богу, – сказал Буравков, когда посетитель исчез и они остались одни. – Рад тебя принять в моей резиденции. – Он пожал ему руку своей большой горячей ладонью, из которой проливался жар неукротимой энергии и долгожданного, заслуженного успеха. – Говори, дружище, чем могу быть полезен.
– Для тебя это будет пустяк. В «Лефортово», куда ты ездишь, в больничном корпусе лежит человек, Николай Николаевич, фамилию узнать не успел. Он взорвал себя на Красной площади по соображениям не политическим, а мистическим. Он не террорист, а старообрядец, самосожженец. Принес себя в жертву. Мне нужно его повидать. Устрой свидание.
– Да-да, я слышал. Какой-то дурачок, блаженный. Изображал из себя летчика Гастелло. Сколько сейчас психопатов, бог ты мой! Нужна селекция, чистка, освобождение от неполноценных... Конечно, устрою свидание!
Он извлек из кармана маленький мобильный телефон, похожий на морского конька, еще недавно принадлежавший Астросу. Ловко, как на маленькой флейте, поиграл кнопками.
– Евграфа Евстафиевича будьте любезны, – властно попросил он кого-то невидимого. – Когда будет?.. Скажите, что звонил Буравков, пусть перезвонит на мобильный! – Спрятал крохотный, светящийся огоньками мобильник в глубину пиджака.
– Это старший следователь. Он на допросе. Минут через тридцать позвонит... А сейчас давай-ка посмотрим, что у нас варится на нашей телевизионной кухне. – Он нажал невидимую клавишу, и все экраны, на стенах, на потолке, разом вспыхнули, замерцали, влажно и сочно задвигались, словно в кабинет влетело огромное мифическое диво, сплошь, с головы до пят, усеянное мерцающими глазами.
Это диво было ангелом разрушений и смертей, крылатым серафимом взрывов и погребений. На всех экранах разом запульсировали зрелища подорванных зданий, сожженных дотла городов. И везде – рыдающие лица, оторванные ноги и руки, расплющенные камнями головы, выпадающие из живота внутренности. И еще – работа пожарных, труд спасателей, водометы, каски, бульдозеры. Эти собранные со всего мира картины смертей и увечий производили ошеломляющее впечатление. Белосельцев был свидетелем апокалипсиса. Хотелось закрыть голову от падающих перекрытий, нырнуть под землю от обвала стен, убежать, спасаясь от ядовитого пламени, от брызгающей слизи и крови.
Буравков кому-то говорил по селектору:
– Хорошо, но недостаточно!.. Готовьтесь показать такое, чтобы люди ползли к нам на коленях и умоляли спасти их!.. Готовьте бригады операторов, как если бы на Москву обрушился шквал межконтинентальных ракет!.. Одни бригады на место взрывов!.. Другие в больницы, в морги!.. Третьи на кладбища!.. Четвертые на московские площади для опроса населения!.. Я конечно, утрирую, но эмоциональный удар должен быть тотальный!.. – Буравков вошел в роль режиссера. Находясь долгие годы в тени блистательного Астроса, неистощимого на режиссерские выдумки, он страдал от своей немоты, завидовал таланту начальника. Теперь, когда Астрос был устранен, Буравков давал выход своим накопившимся идеям, своему эстетическому чувству, но и при этом интонациями, мимикой, жестами копировал Астроса. – Я буду просить вас все это повторить, но в большей концентрации!..
Белосельцев, потрясенный и сломленный, тем не менее, как авианаводчик под бомбами, зорко и точно фиксировал: здесь что-то готовилось, какой-то пропагандистский удар ошеломляющей силы, информационный взрыв, способный пробить любое равнодушное сердце, сотрясти любое окаменелое сознание. И этот информационный взрыв должен был тысячекратно усилить предстоящие взрывы в Печатниках.
– Я обязательно тебе помогу. – Буравков выключил экраны и поднялся. – Этот следователь, Евграф Евстафиевич, – наш парень. Сделает, что мы скажем... У нас с тобой есть еще время. Давай-ка сходим в кукольный зал, посмотрим один сюжетик, придуманный мною, который мы запустим сегодня в эфир.
