болезнью, впадал в уныние, сходил с ума, терял человеческий образ. В Думе, дружно заселив удобные кабинеты, важно расхаживая по коридорам, жадно сбегаясь к телекамерам, славословили депутаты, лгали, ссорились, лобызались, искали милостей у власти, тайно принимая от нее конверты с деньгами. В театрах показывали срамные спектакли, сцены соитий, обнаженные торсы, ягодицы, лобки. На эстрадах представляли бесовские танцы содомитов, пляски людоедов, кривляния еврейских колдуний. Телевидение, находясь в руках у садистов, демонстрировало куски освежеванного человечьего мяса, и каждый оператор стремился поподробней снять переломанную белую кость, распоротый, с выпавшими внутренностями, живот, гроб с остроносым лицом мертвеца. Модные писатели и певцы воспевали гомосексуальную любовь и утонченное растление детей, художники являлись в музеи с бритвами, чтобы разрезать очередной холст великого мастера, испражниться перед иконой, оголить на виду у всех свои блеклые гениталии. В церквах, построенных на деньги убитых и замученных, служили румяные молодые попы в золотых облачениях, поглядывая веселыми глазками на смешливых прихожанок, протягивая к их крашеным влажным губкам свои сдобные руки и обрызганные духами холеные бороды. В кельях монахов поселились звездочеты и маги, волхвы и языческие предсказатели, они раскрывали колдовские книги, варили отвары и приворотные зелья, гадали на отрубленной мышиной лапке, на горохе и на крови младенца. В особняках, укрытых от глаз за крепостными башнями, с крупнокалиберными пулеметами и недремлющей охраной, шли оргии, пресыщенные богачи менялись женами, валились все вместе на мягкие ковры, лезли друг другу в пах жадными языками, оглашали окрестности криками неутолимых желаний. В трущобах, подворотнях, на загаженных дворах простолюдины пили водку, бранились, били друг друга, собирали на помойках бутылки, всаживали в черную вену иглу с наркотиком, бессмысленно смотрели стерилизованные телесериалы, мочились под себя, подбрасывали в мусорные баки новорожденных детей, выходили под воспаленные вечерние огни, предлагая за деньги свои больные, зараженные чресла, послушно, по зову веселых обманщиков, шли голосовать к урнам, каждый раз избирая себе в мэры, президенты и губернаторы очередного плута, убийцу или слугу чужого народа.
Такой город, отвернувшийся от Бога, забывший о сострадании, потерявший смысл бытия, извративший все законы и заповеди, рождающий непрерывные уродства и болезни, был обречен. И неважно было, какую именно кару избрал для него Господь, чьими руками замыслил истребление города. Прольется ли на него огромная чаша вара, или упадет с небес испепеляющая звезда Полынь, или высыплется из канализационных люков чешуйчатая саранча и со стрекотом ядовитых клешней начнет косить прохожих, или нагрянут ото всех застав странные зверолюди, коим нет числа, нареченные Гогом и Магогом, и станут резать и колоть беспомощную толпу, или опустится из космоса летающий остров и своим алмазным днищем расплющит дома, высотные здания, главки соборов. Или же Бог поручит истребление города чеченским террористам, и они подложат мешки с белой взрывчаткой под дома, университеты, министерства и стадионы и страшными взрывами превратят провинившийся град в жаркие, дымные котлованы.
И он, Белосельцев, противясь воле Бога, восставая в своей безумной гордыне против Творца, должен был спасти этот город. Выполнить завет умершего праведника Николая Николаевича, который предсмертным прикосновением передал ему свою праведность.
Белосельцев чувствовал это вещее прикосновение как слабое, неисчезающее тепло. Как бледный солнечный зайчик, блуждающий в темных закоулках души. Он был грешен, исполнен пороков, подвержен скверне. Его дух заблудился в потемках, выбредал на ложные цели, устремлялся за мерцающими ночными светляками мнимых истин, которые оказывались сумеречными гнилушками истлевающих учений и верований. Его главным грехом и пороком было маловерие, неспособность к могучему духовному порыву, в котором распадется мнимая картина мира – и откроется пламенное божественное знание. И все же, получив в свое утомленное тело, в свой нестойкий, колеблемый дух малую каплю праведности, завещанной умершим пророком, он надеялся этой каплей праведности умягчить сердце Господа, чтобы он отменил беспощадный приговор, пощадил грешный город. Он искал, какой поступок должен совершить, какую молитву прочесть, чтобы Бог услышал его, узрел в нем крохотный ручеек праведности, что пролился от Николая Николаевича. Удержал наклоненную над городом чашу гнева. Не пустил с небес падучую звезду Полынь. Удержал под землей несметные скопища саранчи, запретив ей терзать и мучить народ. Не пустил к границам города народы, рожденные, как бессчетные песчинки, в таинственных пустынях Азии, в ущельях Гиндукуша, – опоясанные пулеметными лентами, возложившие на плечи гранатометы и безоткатки, в легких афганских накидках, ступающие через пепелища Кабула, пожарища Душанбе и Ташкента, через покоренные Астрахань и Казань к заветной Москве, к сокровищам золотых церквей и алмазных хранилищ.
«Господи... Царица Небесная... Николай Николаевич... Милая, любимая бабушка... Мама, родная... Цветочек-василечек... Ромашка...» – шептал он молитву, и чудо казалось возможным.
Зазвенел телефон, возвещавший о начале его борьбы в час поздних московских сумерек, в которых, словно красная, воспаленная рана, пылала над крышами реклама «Самсунг». То был Серега, его задыхающийся, скомканный голос:
– Виктор Андреевич, Ахметку просекли... У него взрывчатка... Алешка, пацан, ну, вы помните, у него мать и отец воры, он из детдома сбежал... Его Николай Николаевич стихи Есенина учил наизусть читать... Алешка засек Ахметку, который сахар на рынок вез, из гаража мешки в «Газель» таскал... Из мешка песок просыпался, Алешка на язык взял, а он горький и вонючий... Ахметка увидел, отлупил Алешку чуть не до смерти... Сказал, что зарежет, если слово скажет... Алешка ко мне на карачках приполз, рассказал про песок...
– Куда Ахметка отвез мешки?.. Где «Газель»?.. – Белосельцев чувствовал, как стремительно помчалось время и началось жестокое состязание между теми, кто, притворяясь людьми, стремился взорвать город, выполнить наказ разгневанного Бога, и им, Белосельцевым, кто стремился их удержать, умолить разгневанное Божество пощадить город, в котором он родился и вырос и который бесконечно любил.
– Не могли проследить за Ахметкой... Он оторвался... Потом опять засекли, но уже без машины... Сейчас в ресторане «Золотая обезьяна» сидит с каким-то мужиком... Едят, а водку не пьют... Не знаю, о чем договариваются...
– Серега, жди меня на углу ресторана, сейчас выезжаю... Не светись... Держись в тени... Могут убить... За Ахметкой и мужиком, если выйдут, пошли наблюдателей... Минут через сорок буду...
Он гнал что есть мочи свою старую «Волгу», подныривая под мигающие зеленые светофоры, пробивая желтый огонь, ломясь напролом сквозь красный свет, уклоняясь от перпендикулярного потока машин. Миновал Таганскую площадь с огненной каруселью, встроился в ревущий желоб проспекта, пропуская у виска то сырое, хлюпающее бычьей кровью здание бойни, то мрачные вулканы градирен с вечным ядовитым дымом из кратера. Рядом, отставая и нагоняя, неслись грузовики, рычали самосвалы, скользили блестящие иномарки. И ему казалось, что все стремятся туда же, куда и он. Торопятся принять участие в последней схватке за город или в толпе зевак насладиться фантастическим зрелищем конца света, взлетающей в небо Москвы. Мелькали едва различимые лица водителей и пассажиров, они казались враждебными, словно были на стороне заговорщиков. Он давил на педаль, извлекая из утомленного железа надсадный стон. Старался опередить соперников, первым явиться на место. В черно-фиолетовом небе над проспектом, над ревущей струей машин мчался ангел, прижимая к бедру медную трубу. Белосельцев пытался обогнать самого ангела, опередить его жест, которым тот прижмет к губам свой медный горн, исторгнет из него трубный глас апокалипсиса.
Он приехал в Печатники и в путанице улиц с односторонним движением не сразу нашел ресторан. Здания в моросящей сырости желтели мутными окнами, словно в квартирах горели коптилки, наполненные рыбьим жиром. Древний пещерный свет едва теплился в очагах, у которых собрались полуголые, волосатые люди, сонно жевали невкусную пищу, бессмысленно смотрели выцветшие телевизоры, сидя в неубранных, несвежих постелях. Не молились, не просили у Бога прощения. Не ведали, что доживают последние часы перед тем, как сгореть в слепящем пламени. И явилась мысль: остановить машину, кинуться в дома, стучаться в квартиры, будя жильцов страшной вестью, нарушая их сонное прозябание. Звать на улицы, чтобы всей толпой пасть на колени, воздеть к небесам умоляющие руки, просить у Господа отсрочки.
Он увидел ресторан, когда уже проезжал мимо, и не стал тормозить. Не сбавляя скорости, прокатил дальше, успев испытать отвращение к ярко-желтой вывеске «Золотая обезьяна», где из газовых светящихся трубок был слеплен оскаленный, сгорбленный шимпанзе, словно глумление над людьми, потерявшими человеческий облик. Асфальт перед рестораном был в липкой позолоте отражения. На нем, как темные тени, стояли продажные женщины. С ними весело беседовал привратник в каком-то нелепом
