машины. Его легкая тень мелькнула под деревьями, скрылась в дощатом теремке с шатровой главкой, откуда сквозь бойницы можно было наблюдать за подъездом.
Джип развернулся, выкатил под фонари на улицу, и Белосельцев, отпустив его, тронулся следом.
Джип ехал быстро, по главной дороге, которая окольцовывала район. Не пропадал из виду, направляясь из Печатников навстречу редким, брызгающим фарами автомобилям. Среди них попалась патрульная милицейская машина, на которую Белосельцев взглянул с тоской и раздражением. Милиционеры, сложив у заднего стекла зеленые каски, небрежно держа у колен короткоствольные автоматы, катили сквозь район, ожидая привычного вызова на какую-нибудь пьяную драку или мелкое хулиганство подвыпивших подростков. Не ведали, что им навстречу попался джип с динамитчиками и патруль, вместе со всеми обывателями Печатников, был обречен на сожжение.
На выходе из Печатников, где дорога уходила к центру, мимо заводов, железнодорожных станций и насыпей, Белосельцев уже готов был отпустить машину в Москву, вернуться к жилому дому, где в детском теремочке укрывался Серега. Но вдруг перед красным светом, нарушая правила, джип резко развернулся и помчался обратно в Печатники, навстречу Белосельцеву. Не желая быть узнанным, заслоняя лицо, он откинулся и успел разглядеть сидящего за рулем водителя, его узкое лицо, черную тонкую линию сросшихся бровей, словно проведенных кистью от виска к виску. Это был Вахид, а рядом Гречишников. Их партнер и сотоварищ. Все они замышляли взрыв. Были в сговоре. Кружили, как коршуны, по заминированному району, подлежащему уничтожению.
Повторяя опасный разворот, Белосельцев погнался за джипом, но тот увеличивал скорость, и старая «Волга» жалобно застенала, вытягивая железные суставы и сухожилия, готовые порваться и лопнуть.
Джип мчался в дожде, превратившись в туманное облако с красной сердцевиной. Белосельцев боялся потерять управление, боялся крутого поворота, неосторожного пешехода, ночной зеленоглазой кошки. Они вынеслись на пустырь, и сквозь брызги Белосельцев узнал гараж Николая Николаевича и черный мутный разлив реки, без огней, без отражений, в ветряной злой пустоте, откуда вдруг глянуло на Белосельцева измученное лицо пророка, который безмолвно о чем-то просил, за кого-то молил. Но не было времени понять, что значило его появление, зачем убегающий джип вылетел на черный пустырь.
Они вернулись в жилые массивы. Пролетели ресторан с желтой отвратительной обезьяной. Джип резко прибавил скорость, словно включил турбины. Оторвался от Белосельцева, уменьшаясь, сливаясь с мокрой дорогой, фонарями, светофорами. И вдруг пропал, будто взлетел в мутное небо и скрылся за пеленой дождя. Белосельцев растерянно вел машину по пустой трассе, вернулся, стал сворачивать в проулки, пытаясь среди белесых домов, черных палисадников и дворов разглядеть злополучный джип. Остановился, переводя дух, слыша, как тихо, жалобно ноет машина, словно в ней тренькает металлическое насекомое.
И вдруг страшная, обжигающая мысль – его обманули, с ним играли, его вели, морочили, от чего-то отвлекали, посадили на блесну, тянули в нужную сторону, а потом оборвали леску и умчались, и это звенит в машине оставшееся жало крючка.
Его появления в Печатниках ждали, за ним следили. Быть может, с момента, когда он катил по проспекту мимо градирен и боен и над ним в темноте летел ангел с трубой, передавал Гречишникову информацию о приближении «объекта». Или на въезде в Печатники, когда кинулась ему наперерез пьяная парочка, и женщина с бутылкой была агентом Гречишникова, и она тут же сообщила ему о продвижении «объекта». Или ловивший «левака» кавказец, махнувший рукой, дождался, когда «Волга» проедет, и по мобильнику позвонил Гречишникову, сообщая о маршруте «объекта».
И вторая страшная мысль, вдогонку первой, – о парне, оставшемся в деревянной западне среди заросшего глухого двора. О Сереге молило измученное лицо Николая Николаевича. О нем напоминало увлеченному погоней Белосельцеву, возникнув над черной рекой.
«Сереженька, еду к тебе!.. Господи!.. Царица Небесная!..»
Он гнал по району, страшась потеряться, не найти среди одинаковых, уныло-однообразных строений известково-белый дом. Но показались дорожные рытвины, окруженные дощатыми щитами, покосившийся знак дорожных работ. Белосельцев свернул к дому. Узнал узкий, заставленный сонными машинами проулок. Два-три непогашенных, мутно-желтых окна светились на фасаде. Черные вершины деревьев завивались и хлюпали от дождя и ветра. Смутно различалась детская площадка, уставленная теремками, песочницами, лесенками. Белосельцев оставил машину. Пересек двор с лавками. Шагнул через дощатую песочницу, где его привыкшие к темноте глаза разглядели построенный из песка городок, размытые дождем куличики и фигурки.
– Сережа!.. – тихо позвал Белосельцев, приближаясь к терему. – Ну как дела?.. Как обстановка?..
Никто не отозвался. Он шагнул в глубину дощатого, пахнущего сыростью строения, ожидая, моля, чтобы навстречу ему встало гибкое худое тело парня, блеснули его зоркие веселые глаза.
– Сережа!..
Парень лежал на спине, раскинув руки, и в темноте зорко-звериным, ужаснувшимся взглядом Белосельцев увидел тонкую голую шею и на ней глубокий черный разрез, почти отделивший голову, с липким языком крови.
– Сережа!.. – схватил он откинутую руку. Она была еще теплой, но уже остывала, казалась прохладнее мокрой руки Белосельцева. Запрокинутая, с распущенными волосами голова была с полуоткрытым, беспомощным ртом. Упавший картуз лежал тут же.
Белосельцеву было жутко, страшно. Это он, Белосельцев, был повинен в смерти. Он в своем легкомыслии, помрачении оставил парня на заклание. От него, Белосельцева, постоянно исходила погибель, как из открытой могилы, в которой схоронили чуму. Всю жизнь, что он прожил, он сеял вокруг себя смерть. Своими смертными грехами он наполнял чашу гнева Господня. И случившаяся по его вине смерть Сереги была последней каплей. Теплая благодать, которая пролилась в него с прощальным прикосновением русского пророка, исчезла. Теперь в него вливалась смертельная прохлада остывающего тела Сереги, и он чувствовал, как его собственная кровь теряла животворную силу, катилась по жилам синими мертвенными ручьями.
Нужно было вставать, идти в ближайшее отделение милиции. Рассказать угрюмому неверящему дежурному о смерти парня, о погоне, о заговоре, об Ахмете, у которого, возможно, хранится взрывчатка. Слушать недоверчивые, грубоватые вопросы оперативника. Садиться в патрульную машину, чтобы снова сюда вернуться.
Он отпустил хладеющую руку Сереги. Выбрался из дощатого терема. Направился к машине, напрямик, через песочницу. И тут в мокрую доску, чмокая, отколупнув белую щепку, вонзилась пуля, выпущенная из бесшумного оружия. Белосельцев кувыркнулся, уклоняясь от незримого снайпера, который из тьмы деревьев помещал в инфракрасный прицел зеленоватое очертание его тела. Сминая песочные куличи, он забился под дощатый борт песочницы, заслоняясь холодной доской, гасившей инфракрасное излучение. Второго выстрела не последовало, но во тьме, среди древесных стволов, мелькнула тень. Она выскользнула в проулок под тусклый свет фонаря. Человек убегал, оглядываясь, опасаясь погони.
Белосельцев вскочил и погнался, безрассудно и яростно. У человека не было снайперской винтовки – либо он кинул ее на мокрую землю, либо выстрел был сделан из пистолета с глушителем. Убегавший человек мог отстреливаться. В ярости, в слепоте, не страшась этих выстрелов, видя в беглеце убийцу Сереги, Белосельцев его преследовал.
Тот выскочил на проезжую часть, помчался под фонарями. Его тень то укорачивалась, то удлинялась. Было видно, как расплескиваются у него под ногами лужи. Он был скор, молод, одет в расстегнутую черную куртку, сильно двигал локтями. Белосельцев начинал задыхаться. Сердце стало огромным и рыхлым. Слюна прокисла. Он отставал. Запаленно дыша, продолжал преследование.
Человек свернул в проулок, кинулся вдоль бесконечного, словно известняковый карьер, дома. Вдоль мусорных ящиков, цветников, припаркованных лимузинов. Белосельцев понимал, что вот-вот его потеряет. Но человек вдруг резко нырнул в подъезд, хлопнув дверью. Ожидая за этой дверью выстрела в упор или удара ножом, заслоняя локтями живот и сердце, Белосельцев влетел следом на площадку с тусклой лампочкой и рядами жестяных почтовых ящиков, под которыми были мусор, бутылки, нечистоты. Лифт не работал. Пластмассовая кнопка, прожженная и оплавленная, была черной. Вверх по лестнице удалялись шаги бегущего. Белосельцев, страшась сердечного приступа, цепляясь за перила, не скачками, а медленными шагами стал одолевать этажи, двигаясь мимо неопрятных квартир, ободранных дверей,
