волю?
– Не стоит волноваться, – небрежно ответил Гречишников. – Он так и останется в колбе, в которой мы его синтезировали. Он – беспомощный, вялый, лишенный политической воли. Он – половинчатый, дробный, выложенный из кусочков мозаики. Он станет ловить каждое наше слово, выполнять каждый наш совет и каприз. Партия будет в наших руках. Финансовые потоки сохранятся всецело за нами. Мы создадим единую телевизионную империю, и он будет в ней не императором, а подданным. Мы расставили наших людей во всех силовых структурах. Они займут места в правительстве, в администрации. Его доктора, садовники, повара, его любовницы и партнеры по покеру будут нашими людьми. Продажная либеральная элита, сгнившая в коррупции, станет повиноваться нам с полуслова. Наши друзья в Америке и Израиле обеспечат полный контроль его внешней политики. Куда он может дернуться? Только на могилу к Граммофончику, чтобы пролить на осенние хризантемы печальную слезу? Он здесь у меня! – Гречишников стиснул жилистый, слегка измазанный жиром кулак, показывая, как мощно он держит Избранника. – Да он и рад своему положению. Никакой ответственности, одни почести. Он будет английской королевой, которая царствует, но не управляет.
– А я бы все-таки сделал ему предупредительный намек, – настаивал на своем Буравков, – показал ему, чем чревато непослушание. Может быть, нам сдать американцам Плута, на которого во времена любвеобильного Прокурора было заведено уголовное дело? Избранник почитает его за одного из своих благодетелей. Отправить его в Америку с какой-нибудь дурацкой миссией и попросить американцев, чтобы прихватили его по линии Интерпола.
Белосельцев чувствовал окружавшую его жизнь, как чувствует ее путешественник в другие галактики, пролетевший со скоростью звука сквозь иные миры и вернувшийся на родную планету. Он был все тот же, но жизнь на Земле изменилась. Согласно «дефекту времени» здесь без него народились новые поколения, шумели иные города. Взамен исчезнувших возникли новые народы и страны. Люди читали иные книги, говорили на иных языках, поклонялись иным кумирам. А он, старомодный пришелец, рискнувший вернуться в жизнь, которая его забыла, которая в нем не нуждалась, растерянно брел по земле, пытаясь встретить знакомых, обнять любимых, навестить дорогие сердцу места. Но любимых давно уже не было, стерлись их имена на могилах. В полях, где он когда-то гулял, зашумели теперь леса. В дубравах и сосняках, где он когда-то бродил, грохотали города и заводы. И не у кого было спросить, помнят ли они девушку Аню с перламутровыми глазами и того молодого и верящего человека, что любил ее больше жизни.
– Первым делом после инаугурации Избранник должен в корне изменить всю внешнюю политику, как мы излагали ему ее на последней встрече в Завидове. – Гречишников говорил жестко, как власть имущий, диктуя свою волю будущему Президенту-марионетке. – Никаких заигрываний с Китаем и Ираном! Ориентация только на Америку. Китай – потенциальный противник, рвется в Сибирь и на Дальний Восток. Его агентурная разведка заложила сеть в Якутии и в Уренгое. Только Америка может остановить экспансию Китая в Россию. Пустить американцев в Сибирь, отдать им месторождения никеля, меди, нефти. Если хотят, пусть контролируют ядерные объекты – нам не нужны два ядерных зонтика, достаточно американского. Пусть строят транссибирскую автостраду. Пусть роют туннель под Беринговым проливом. Пусть размещают вдоль границ Китая «першинги». Мы, если нужно, пойдем на экстерриториальность Сибири, встроим ее в великое общее пространство Америка—Россия—Европа и таким образом остановим «желтую» опасность.
– Он как-то странно отнесся к твоей идее вступления России в НАТО. Что-то невнятное мямлил об интеграции с Беларусью и Украиной, – заметил Копейко.
– Дозреет. Еще раз проговорим в Сочи весь комплекс проблем. Интеграция с Беларусью и Украиной, но в недрах НАТО, – успокоил его Гречишников.
Та чудесная жизнь, в которую Белосельцев попытался вернуться, проскользнув сквозь узкий просвет, прикрытый кусочком фарфора, – та жизнь не приняла его, оттолкнула. В том времени, где жили ангельские светлые духи, он оказался лишним, ненужным. Испорченного земными грехами, тронутого порчей, его не пустили в рай, вернули обратно на землю, где помраченные люди желали друг другу зла, копили богатства, искали власти над ближним, взрывали города, двигали боевые колонны. И ему суждено доживать свою жизнь под канонаду орудий, под лживые речи и проповеди, среди таких же, как он, заблудших.
– Нам нужно подумать, как лучше поступить с Истуканом и с его плотоядной дочкой. Они многое знают, многого боятся и со страху, если их прижать, могут начать говорить. – Копейко с озабоченным видом переложил себе на тарелку сочный лепесток семги. – Может, их выслать куда-нибудь в Ниццу, с глаз долой, чтобы не путались под ногами?
– Здесь не будет большой проблемы, – успокоил Гречишников. – Истукан держится исключительно на восточных, сильнодействующих препаратах, и их всегда можно заменить на обычные таблетки соды. Раз, и нету Истукана! Дочь хорошо обеспечена ценными бумагами и недвижимостью, а что касается спальни, то после Зарецкого Копейко ей покажется настоящим плейбоем!
Они дружно захохотали, и Копейко, подбоченясь, расправил несуществующие казацкие усы.
Белосельцев чувствовал себя пустым и бездушным. В нем исчез крохотный пузырек света, в котором, словно в икринке, таилось бессмертие, хранилось волшебное лучезарное время, когда он был свят и любим. В страшных перегрузках, когда его вырывали из прошлого и со скоростью светового луча возвращали в бренную жизнь, пузырек распался и лопнул. И теперь его утомленная, бездуховная плоть была обречена на тление, на распад и беспамятство.
Спутники его опьянели. Лица их раскраснелись. Вкусная еда и душистый коньяк сделали их веселыми простыми мужиками, которым хотелось рассказывать анекдоты, говорить скабрезности, петь застольные песни. Копейко, все еще похохатывая и подумывая о пышной груди и плотных бедрах Дочери, расстегнул на горле рубаху и, вздувая малиновые жилы, скосив рот, запел, перекрикивая жужжанье моторов:
– И за бо-орт ее броса-ает в набежа-авшую волну...
Самолет пошел на снижение. Любезный стюард с улыбкой убрал остатки еды. Сквозь тучи возникли желтеющие леса, полная машин автострада. Самолет приземлялся на военном аэродроме «Чкаловское».
У края взлетного поля их поджидал джип. Шофер принял из рук Гречишникова портфель, услужливо понес, что-то тихо докладывая на ходу. У зеркально-черной машины они остановились, стали негромко совещаться. Белосельцев, отойдя в сторону, стал смотреть на низкорослое знакомое здание военного аэровокзала, на толкотню в накопителе, откуда, сбитые в группы, торопливые и озабоченные люди, иные в глухом похмелье, иные остервенелые и злые, но в большинстве сосредоточенные, молчаливые, торопливо двигались по бетонной полосе к самолету, улетавшему в Моздок, где начинались бесконечные тракты чеченской войны. Он всматривался в лица молодых лейтенантов с еще не погасшим румянцем, в отяжелевшие, усталые лица полковников, в наивно-испуганные, с тревожным ожиданием лица солдат, в заскорузлые, одеревенелые лица бывалых прапорщиков и искал среди них себя, столько раз покидавшего «Чкаловское» то на алюминиево-белом винтовом тихоходе, то на белоснежном реактивном лайнере, то в грузовом отсеке десантного самолета, напоминающего огромный металлический парусник. Мимо прошли бойцы спецназа в серо-черных камуфляжах. Они несли длинноствольные автоматы в чехлах. Протопали военные топографы, затаскивая в накопитель деревянные теодолиты. Сбитая стайка залихватских, находящихся под хмельком сержантов дружно смолила и браво поплевывала.
Среди серо-зеленых, пятнисто-коричневых, песочно-желтых облачений Белосельцев заметил небольшую группу молодых женщин в военном: в плотных юбках и френчах, в одинаковых беретах. У них были котомки, сумки, вещмешки. Одно лицо под темным, косо посаженным беретом показалось ему знакомым. Белосельцев приблизился, всматриваясь в лицо, и в молодой женщине, строго одетой, стесненной в движениях, не привыкшей к своей военной форме, узнал Веронику, дочь Николая Николаевича. Изумленно шагнул к ней:
– Вы? Каким образом? Куда? Не узнаете меня?
Мгновение Вероника отчужденно на него смотрела, но потом, узнав, просветлела, радостно улыбнулась:
– Как же... Узнаю. Вы – Виктор Андреевич. С папой моим дружили.
– Где только не встречаемся! – Белосельцев осматривал ее лицо, похудевшее, без грима, без перламутрового сиянья, с каким она появилась в первый раз в злосчастной, приготовленной для Прокурора квартире. Маленькие морщинки появились у губ и бровей. Волосы ее были коротко подстрижены, уложены глубоко под берет. У Вероники исчезло внешнее, окружавшее ее сияние, волнующая прелесть и
