воцарившемуся настроению, равнодушно взирая на круглый иллюминатор, освещавший трапезу синевой высокого неба.
Он жил как во сне. Все было зыбким, текущим. Не только свет, скользящий по убранству салона. Не только лица спутников, размытые, вне фокуса, после первого опьянения казавшиеся пластилиновыми. Не только их слова с размытым смыслом, ускользавшим, словно скользкая рыбина, сквозь пустые ячейки словосочетаний. Он сам казался себе студенистым, зыбким, без стержня, без позвоночника, который, казалось, рассосался, как у космонавта, пребывавшего долгое время в космосе. Его плоть, лишенная каркаса, была желеобразным прозрачным студнем, словно большая медуза, которая, если извлечь ее из моря, вся истечет сквозь пальцы скользкими солнечными каплями, расплывется на камнях, как растаявший холодец. Он был лишен воли, его личность, жидкая и желеобразная, могла принять любую форму, куда ее перельют. Форму граненого стакана, или графина, или бутылки, или круглой колбы, или усеченной пирамиды, или плоского мелкого блюдца. И теперь, за этим столом, среди плотных, костяных, волевых людей, он послушно принимал предлагаемую ему форму поведения, заполняя жесткие стенки, которыми его ограничивали.
Его трое спутников словно забыли о нем. Они говорили, не принимая его в расчет, как говорят при больном, еще не отошедшем от наркоза. Или в присутствии домашнего животного, понимающего лишь строгие команды или ласковые призывы, но не смысл человеческой речи. Теперь они говорили о войне, которая началась и обретала полномасштабные формы, пока Белосельцев улетал с земли в другие галактики.
– Все-таки не уверен, что план Генштаба разделить на две части группировку и одну двинуть в Грозный, а другую в горы, в Аргунское, – это идеальное решение. Тут явное распыление сил. – Буравков покачивал тяжелым пеликаньим носом над коньячной рюмкой. – Надо было одним кулаком бить по Грозному. Грозный взяли – победа!
– Победа будет. Я звонил в штаб группировки, наступление развивается нормально, в сроки укладываются. – Копейко бодро взглядывал круглыми совиными глазами, молодцевато приподнял плечо, словно на нем все еще красовался золотой казачий погон. – Важно другое – народ доволен. Делали замеры по всем губерниям. Одно говорят: «Добить чеченцев в их логове. Отомстить за взрывы в Москве. От Грозного – чтоб ни камушка». Мы можем себя поздравить, победитель будет царем. Народ на руках его в Кремль внесет.
– К концу января, перед началом парламентских выборов, Грозный должен быть взят, – Гречишников надавил кулаком на столик, словно на нем была расстелена карта Чечни с красными стрелами наступающих войск и синими дугами оборонявшихся чеченцев. – К концу января Избранник должен в Грозном принять парад Победы. А Басаев с Хаттабом в клетках должны быть отправлены в Москву и размещены в зоопарке рядом с гиенами. Чтобы показывать их детишкам и они там грызли бы тухлую падаль. Хочу отметить работу ваших телеканалов. Теперь, когда мы их отняли у Астроса и Зарецкого, они работают на Победу.
– Ты послал людей в войска, чтобы они по мере продвижения брали под контроль нефтеприиски? – обратился к Буравкову Копейко. – Чтобы там «леваки» не пристроились. Захватываем скважину, берем под охрану и наливниками, цистернами гоним ее сразу в Ставрополь. А то, я смотрю, зашевелились жучки из «Лукойла» и «Сибнефти». Не пускать их в войска!
– Кто сунется, сам нефтью станет, – угрюмо усмехнулся Буравков.
– Ну что ж, друзья, за Победу! – Гречишников поднял рюмку, в которую из иллюминатора влетел луч солнца, и она будто наполнилась золотом. – За нашу, как говорится, Победу!
Все чокнулись, и Белосельцев со всеми, послушно пригубил терпкий коньяк.
У него было странное чувство, что еще недавно он был мертв, но его воскресили. Однако смерть, в которой он пребывал, была восхитительна и желанна, а жизнь, в которую его насильно вернули, была тягостна и постыла. Воскрешение произошло против его воли, в саркофаг, где он покоился, спеленатый белыми тканями, вторглись любопытные, дерзкие люди. И то ли демонстрируя чудо, то ли утоляя неуемную свою любознательность, насильно вырвали его из мягких, сладостных объятий смерти, втолкнули в опостылевшую, приносящую мучения жизнь. Он был Лазарь, которого оживили, дабы многие через это уверовали. Но сам он, не понимая мира, куда его вновь затянули, тяготился этим светом и воздухом, радужным вихрем винта в иллюминаторе, куском красной рыбы, воздетым на вилке Копейко, тяжелым бугристым носом Буравкова, напоминающим вислый кисет с дробью. Он не желал их всех видеть. Глаза, которые он на них обращал, были молочными бельмами. А зрачки, зоркие, любящие и счастливые, были будто повернуты на дно глазных яблок, и там желтели горячие поля ржи, летел над дорогой белый аист, туманился, словно прозрачное голубое облачко, псковский собор, взлетали с желтой сырой луговины испуганные утки и Аня плыла в прохладной реке, тихо, без брызг, толкая перед своим золотистым лицом бурун.
Он пропустил целый фрагмент застольного разговора и теперь с усилием пытался его уразуметь.
– Еще до взятия Грозного, идеально – под Новый год, Истукан должен отречься от власти, – разглагольствовал Гречишников, мечтательно щуря глаза, словно рассматривал искусно нарисованную картину. – Грозный возьмут сразу после отречения, и лавры победы достанутся Избраннику. Само отречение, как мы говорили, должно произойти в конце старого, уходящего года, старого, одряхлевшего века. Новый год, новый век должен открыть своим обращением к народу Избранник. Это очень важно психологически, важно символически. Народ отворачивается от старого, больного, как и весь предшествующий, израсходованный век, Истукана, с надеждой взирает на молодого и свежего Избранника. В этом есть что-то египетское, не правда ли? Что-то связанное с культом Нила, с воскресением Озириса.
– Сейчас вернемся в Москву, и нужно резко ускорить партийное строительство, – озабоченно сказал Буравков, не разделяя метафизических мечтаний Гречишникова. – Партия Избранника тайно, вчерне должна быть подготовлена к моменту отречения. А к выборам она должна выступить как новая, энергичная политическая сила, оттеснить коммунистов и либералов. Война войною, она необходима как психологическое обеспечение, но нужна эффективная партия, безупречная политическая машина. Об этом станем говорить в Сочи, пусть Избранник включается. Я концентрирую деньги, средства информации, поддержку губернаторов, готовлю подавление политических противников. Но все это необходимо ускорить. Я отчитаюсь в Сочи по этому вопросу.
– Я прочитал речь, которую готовят Избраннику твои спичрайтеры, – недовольно, обращаясь к Буравкову, сказал Копейко. – Слишком академично, иногда сусально, рассчитано на провинциальных актрисок. Нельзя ли туда вставить слова, понятные армии, понятные офицерам? Ну, что-нибудь вроде: «Мы этих Хаттабов Хаттабычей на толчках достанем!» Пусть народ его понимает, а не только дамочки недотраханные.
– Народ его поймет, будь спокоен! – засмеялся Гречишников. – Народ у нас золотой, нету других таких на земле народов. Ему что ни положи в рот – все съест. Только скажи сначала, что это вкусно. Будет есть, давиться, пеной исходить, но повторять: «Вкусно! Ой, вкусно!» Выпьем за наш народ-богоносец!
И они сдвинули коньячные рюмки, влили золотистый напиток в свои мокрые, жирные губы, заталкивая в рот копчености, балык, холодный язык, осетрину в холодце с нежными дольками лимона.
...Белосельцев не понимал смысла слышимых слов, словно спутники его изъяснялись на иноземном языке. Слова, которые они произносили, напоминали русскую речь, но столь измененную, столь непохожую на ту, к которой привык Белосельцев, на которой изъяснялись люди среди белых церквей и часовен, изумрудных озер и поросших цветами гор, на котором изъяснялись они с Аней, что он подумал: за те долгие годы или века, пока он лежал в гробнице, земной язык настолько изменился, что говоривший на нем народ не понимал его, а он не понимал новые, народившиеся без него поколения. Его язык был им чужд, как светскому человеку чужд и невнятен церковнославянский – священный язык святых и пророков.
– Мы все-таки не должны упускать из виду «фактор Избранника», – многозначительно произнес Буравков, обсасывая лимонную дольку. – Известны случаи, когда ставленник, абсолютно зависимый от тех, кто его возвел, постепенно, пользуясь аппаратом власти, оперируя политической машиной, избавляется от своего окружения. Смещает его или просто истребляет. Так поступал Адольф Гитлер. Так действовал Сталин. Так мыслили все выдвиженцы партии – Хрущев, Брежнев и Горбачев. Можем ли мы быть уверены, что и через год станем контролировать Избранника? Что он сдержит свои обещания и будет выполнять нашу
