мучительная, предлагаемая напоказ красота, но появилось внутреннее, потаенное чувство, притаившийся в глубине, не сразу различимый свет.
– Улетаю. В Чечню. Когда папу похоронила, места себе найти не могла. Винила себя в его смерти. Вместо того, чтобы быть рядом с ним, лечить, заботиться, вы знаете, чем занималась. Хотела руки на себя наложить. А тут война началась. Пошла к знакомому военврачу, попросила похлопотать в военкомате. Меня и взяли санитаркой. Теперь буду мальчиков наших на войне спасать, раны им перевязывать. Грех свой замаливать.
Белосельцеву вдруг стало душно от слез. Еще недавно он был в полусне, усыплен злыми чарами, с изъятым сердцем, с извлеченной душой, с лопнувшим пропавшим пузырьком сокровенного света. И вдруг из каких-то глубин, из-под черного асфальта и пепла в нем пробился сочный росток жизни, всплыл крохотный огненный пузырек. Она, перед которой он был виноват, и которая была виновата перед отцом, и которая была одной из всех, живущих в этот миг на земле, виноватых друг перед другом, – Вероника возвратила ему живое слезное чувство, жаркое прозрение о жизни, где все они, вместе взятые, – смертные, любящие, заблудшие, ищущие спасения, двигались вековечными русскими дорогами: из Моздока в Грозный, из Смоленска в Варшаву, из Термеза в Кабул, по нескончаемым трактам нескончаемой русской войны.
Голос в громкоговорителе, металлический, склепанный из обрезков кровельного железа, произнес с дребезжанием: «Пассажиры, вылетающие в Моздок, просьба пройти на посадку в накопитель номер четыре!.. Повторяю!..»
– Мне пора, – заторопилась Вероника, оглядываясь на уходящих подруг.
– Как же так? Не успел ни о чем вас спросить...
– Еще, бог даст, свидимся.
– Поцелую вас на прощанье. – Белосельцев обнял ее, поцеловал в открытый прохладный лоб и, чувствуя, что может сейчас разрыдаться, быстро пошел к машине.
Гречишников воззрился на него удивленно:
– Что с тобой, Виктор Андреевич? Соринка в глаз попала?
– Да, соринка. Из Моздока ветер принес.
Они уселись в джип, и упругая, как футбольный мяч, машина промчала их по Щелковскому шоссе, а потом влилась в огромный желоб кольцевой дороги, и они поехали среди ревущего потока, мимо бензоколонок, огненных рекламных щитов, пульсирующих табло, а в разрывах желтых лесов, белая, словно мираж, вставала Москва, подпрыгивали в полях, как металлические журавли, высоковольтные мачты.
Гречишников объяснял Белосельцеву:
– Ты примешь участие в стратегическом совещании, на котором познакомишься с цветом «Суахили». Тебя все знают, некоторых знаешь ты, но ты не догадывался, что они, как и ты, – творцы единого проекта. Здесь будут наши прежние товарищи по конторе и новые интеллектуалы разведки. Тут будут математики, антропологи, специалисты по психоанализу и «организационному оружию». Здесь будут журналисты, которых ты воспринимал как врагов. Будут политики, которых ты считал предателями. Все мнимо, все относительно, все плод конспирации «Суахили». В Сочи, в стороне от досужих глаз и московских холодных дождей, на закрытой даче мы будем перемежать мозговые атаки с купанием в теплом море, интеллектуальные разработки с музыкой легкого джаза. Обсудим новую фазу проекта. В этой новой фазе тебе, умудренному испытаниями и ошибками, наделенному огромным прошлым и настоящим опытом, надлежит возглавить аналитический центр «Суахили», который станет заниматься ситуационным анализом. Война и общественное сознание. Отставка Истукана и образ обновленного лидера. Коррупция в верхах и методики управления элитами. Это огромная задача, непомерная ответственность, твой долг перед «Суахили».
Белосельцев остро и жадно слушал. Он снова жил, снова думал и действовал. Он был по-прежнему один, внедрен глубоко в тыл врага, без связи с центром. Но борьба его продолжалась, война его продолжалась. В душе, мерцая, описывая таинственные спирали и дуги, как ночной светлячок, витал пузырек сокровенного света. Белосельцев не ведал, что ждет его впереди, какие страдания, горечь каких поражений. Но поражения, которые сулила судьба, были преодолимы и временны. Впереди сияла Победа, безымянная и ослепительная, словно солнце.
Он не мог предсказать, когда, при стечении каких обстоятельств Проект Суахили рухнет. Но крах его был предрешен. Анфилада жестоких заговоров, уходящяя в будущее, в бесконечность, захватывающая все большее количество людей, целей, другие, более мелкие проекты и заговоры, та упрямая и беспощадная воля, что стремилась овладеть всем миром, управлять таинственной, необъятной жизнью не только людей, но и облаков, хребтов, мерцающих звезд и светил, – эта спроектированная глобальная машина была обречена. Она находилась в противоречии с изначальным замыслом Творца, определившего начала и концы мира, положившего в основание Вселенной любовь. Эта божественная любовь управляет звездами, облаками, душами людей, медленно и неуклонно, сквозь все катастрофы и злодеяния, сотворяющих рай. Как завещал Николай Николаевич. Как нашептал ему во сне ангел. Как пела ему на берегу вечерней Псковы с отраженным золотистым огнем Аня – судьба, которая так и не случилась. Как думала Вероника, с военной котомкой отправляясь на жестокую, спроектированную «Суахили» войну, чтобы спасать, врачевать, целить.
Проект обладал колоссальной мощью. На него работали разведки мира, его питали мировые богатства, ему служили самые сильные и дерзкие умы человечества. Но Белосельцев, одинокий и слабый, замурованный в толщу проекта, опекаемый зоркими стражами, под неусыпным контролем врагов, предчувствовал крах «Суахили». Он, Белосельцев, и был тем пределом, за который не шагнет «Суахили». Остановится беспомощно перед пузырьком света, что, подобно светлячку, витает в душе. В нем заключалось бессмертие, божественная красота, возможность небывалого чуда. Обращение времени вспять. Спасение любимых и близких. Оживление мертвой звезды. Воскрешение убитой бабочки. Задача его, Белосельцева, внедренного в «Суахили», состояла не в том, чтобы передавать информацию в центр, добиваться сбоев в компьютерной системе врага, наводить на его штабы точечные удары ракет. Его роль была в том, чтобы оставаться в недрах проекта, сберегая в себе пузырек божественного света, и тем самым препятствовать заговору, приближать его неминуемый крах.
Они приехали во Внуково, на правительственный аэродром, где у здания порта на влажном, голубоватом бетоне стояли два самолета, подготовленные к совершению рейса. Огромный президентский «Ил», белоснежный, с синей надписью «Россия», и белый двухтурбинный «Ту», среди пустоты ветреного поля, с желтой бахромой осенних сырых лесов. На стоянке автомобилей было тесно от лимузинов, толстозадых «Мерседесов», узконосых «Вольво», высоких мордастых джипов. Тут же расхаживали их хозяева, ожидая приглашения в самолет. Белосельцев видел, как они окружили Гречишникова, как бодро и твердо, на правах благожелательного руководителя, тот пожимал им руки, каждому говорил приятное и важное слово, отчего рассеянная и лениво фланирующая толпа наполнялась энергией, оживлением, готовностью осмысленно и слаженно действовать.
Он увидел здесь нескольких молодых генералов ФСБ, занимавшихся аналитикой, борьбой с терроризмом и политической оппозицией. Здесь был именитый телеведущий, который отличался резкой и оригинальной манерой – всегда слыл подопечным магната Зарецкого, но после смерти последнего легко, словно нарядная крылатая мушка, перескочил с подломленного цветка на другой, такой же медоносный и сладкий. Тут были политологи конкурирующих направлений, жарко и беспощадно уничтожавшие друг друга в телевизионных баталиях, но здесь, у самолета, собравшиеся в дружную стайку, в тесный кружок единомышленников. Среди гулявших, чуть особняком, с видом некоторого превосходства, прохаживался известный политтехнолог, слывший за серого кардинала, творца дворцовых интриг, пугавший думских депутатов бесконечными, сменявшими друг друга комбинациями, слухами, угрозами переворотов и конституционных реформ. Некоторые издали кланялись Белосельцеву, некоторые подходили и пожимали руки. Одних он узнавал, других едва помнил, третьи были ему незнакомы. Это была элита «Суахили», ее коллективный мозг, его «роза ветров», разносившая по всем направлениям семена заговора.
Сквозь открывшиеся ворота на территорию аэродрома, с затихающим выдохом сирены, меркнущим фиолетовым лучом мигалки, влетали машины. Из переднего тяжеловесного джипа, распахивая и не закрывая двери, высыпала охрана, с рациями, с тонкими проводками, уходящими в ушные раковины. Из второго ослепительно-черного лимузина вышел Избранник, маленький, легкий, похожий на пернатое семечко, подхваченное ветром, которое понесется над бетонным полем, жухлыми травами к багряно-
