желтому лесу и, взлетев к синим тучам, канет бесследно, так же легко, как было принесено в эту жизнь.
Все собравшиеся, увидев Избранника, потянулись к нему, словно к магниту. Не приближаясь вплотную, выстроились вокруг по силовым линиям, дугам и эллипсам, согласно закону магнетизма, управлявшему придворными свитами. Избранник улыбался им всем и никому в отдельности. Здоровался со всеми сразу, прижимая руку к груди, глядя сквозь них в далекие пространства, где блуждали лучи и синие тени. Лишь один Гречишников приблизился к Избраннику, обменялся рукопожатием, что-то негромко, наклонившись, стал говорить ему. Тот внимал, улыбался, послушный, согласный со всем наперед, но Белосельцеву издали чудилась в Избраннике странная отрешенность, невнимание к тому, о чем говорит Гречишников. Словно эти слова не имели для него смысла, а смысл имели блуждающие сквозь тучи лучи осеннего солнца, поджигавшие на далеких лесах красные и желтые пятна.
– Наш-то Избранничек входит во вкус. Еще не Президент, а летает на президентском самолете. Вот и охрану себе сменил. Сам, говорят, подбирал. – Копейко усмехнулся, прощая баловнику его детские шалости, как это делает умудренный воспитатель, в промежутках между уроками давая передохнуть воспитаннику.
– Надо пригласить к себе начальника охраны и положить ему второе жалованье, из наших рук. Так будет легче охранять, – хмыкнул Буравков, и оба они, повинуясь закону магнетизма, шагнули вперед, сквозь толпу, расположившуюся по силовым линиям на разном расстоянии от Избранника. Белосельцев остался один, наблюдая за тем, как с борта могучего спецсамолета с надписью «Россия» спускается летчик.
– Виктор Андреевич, – услышал за своей спиной Белосельцев. Оглянулся – перед ним стоял Кадачкин, круглолицый, синеглазый, с белесыми офицерскими усиками, отросшими после их последнего свидания. В его ухе, на прозрачной пластмассовой скобке, был укреплен миниатюрный микрофон с едва заметным, скользнувшим за ворот проводком. – Слушай меня внимательно и делай все, что я тебе скажу. – Он улыбался так, словно не приказывал Белосельцеву, а любезно расспрашивал о здоровье. – Сейчас мы сядем в машину, уедем отсюда, и ты не будешь меня ни о чем расспрашивать. А только верить мне, как своему другу, который уже два раза спасал тебе жизнь. Считай, что это третий раз.
Так же улыбаясь, он направился на стоянку, в скопление машин, подле которых расхаживали сдержанные, вышколенные водители. Усадил Белосельцева в зеркально-черную «Ауди», сам сел за руль. Ловко вывернул со стоянки, удаляясь от многолюдной свиты, все еще окружавшей Избранника. Кивнул, как знакомому, постовому у ворот, выкатил на шоссе. Быстро достиг главной, переполненной машинами трассы, но помчался не к Москве, а в противоположную сторону. Очень скоро свернул к обочине.
– Теперь ты выйдешь и двинешься пешком к автобусной остановке. Иди не быстро и, если можешь, прихрамывай. И приклей себе, пожалуйста, это, – он вынул из кармана пластиковый прозрачный пакетик с карнавальными усами. Извлек волосяной пучок, помог прилепить Белосельцеву на верхнюю губу. – Через несколько дней я тебя отыщу.
Он высадил Белосельцева на обочину и умчался вперед, сливаясь с проблесками стекол, хромированными бамперами, пропадая в туманной гари шоссе.
Белосельцев, повинуясь приказу, изумляясь в себе той покорности, с какой последовал настояниям Кадачкина, неторопливо побрел вдоль шоссе, мимо неоглядного летного поля, огороженного бетонной стеной, обгоняемый ревущими трейлерами, шелестящими лимузинами, слыша хлопки горячего дымного воздуха. Казалось, он повиновался старинному другу Кадачкину, дважды спасшему его от погибели, но на самом деле он повиновался крохотной жаркой корпускуле, мерцавшей где-то под сердцем. Внимал крохотному пузырьку света, который, подобно путеводной звезде, уводил его прочь от железных ворот аэродрома, от двух готовых взлететь самолетов, от вальяжных, умных, непреклонных людей, сбитых в слаженную чуткую стаю. Он отыскал на обочине сломанную ветку, поднял и, опираясь на нее, как на страннический посох, пошел неторопливо, слегка прихрамывая. Пузырек света мерцал перед ним, словно путеводная вифлеемская звезда, и он, как благоговейный и верящий волхв, ступал за ней, опираясь на посох, уводимый невесть куда таинственной спасающей силой.
Он услышал хриплый дрожащий рокот, словно чьи-то огромные руки, напрягаясь, стали рвать грубые домотканые холстины. Рокот усиливался, перемещался за бетонным забором, удалялся к желтым пятнистым лесам, и внезапно все пространство взревело, задрожало, словно силачу удалось разодрать жесткую мешковину, и над серой бетонной изгородью взлетел из пожухлых трав огромный белый лайнер с надписью «Россия». Сбрасывая прозрачную гарь, стал медленно подыматься, удаляясь вдоль сырых осенних рощ, распарывая на волокна бледный полог небес.
Белосельцев смотрел на уходящий самолет, в котором находился Избранник, удалявшийся в свое загадочное будущее, в таинственное перемещение лучей, облаков, пятен света и тени. Избранник сидел у иллюминатора, глядя, как под льдистой плоскостью плывет доставшаяся ему страна, туманится бело- розовая Москва, окружая загадочным свечением очередного властелина.
Но, быть может, уходящий самолет был пуст, не было в нем властелина, а в салоне, в удобном кресле, с пристегнутыми ремнями, перед стаканом пузырящейся минеральной воды сидела пластмассовая кукла с недвижным целлулоидным лицом, по которому пробегала световая рябь неба.
Белосельцев шагал, опираясь на посошок, как странник к неведомой обители, как богомолец к далекой святыне, как погорелец к неизвестному пристанищу.
Жизнь, что он проживал, таила в себе огромные повороты и свершения, до которых ему не дожить, начало которых он лишь успел подглядеть, не сумев разгадать и понять.
Воздух, растревоженный взлетом, утих. Пустота поглотила лайнер, растворила его в потоках света среди синих блуждающих туч. Вновь раздался хрустящий звук, словно кожемяка, напрягая бицепсы, тянул лоскутья мокрой кожи, драл их на ремни, хлюпал в дубовой кадке. Из металлических хрипов и рокотов над бетонной оградой поля, вдоль красно-желтой лесной бахромы взлетел второй самолет, длинноносый, с отведенными упругими крыльями и секущим килем. Белосельцев испуганно замер. Ему захотелось упасть на землю, зарыться в обочину, скрыться в жухлых бурьянах, чтобы всевидящие, ищущие глаза Гречишникова не различили его из неба, не послали ему сверху разящую смерть. Самолет шел грозно, тяжко, переполненный злом, груженный всеми пороками мира, среди которых были и его, Белосельцева, пороки, его неотмолимые грехи и проступки. В белом фюзеляже, как в капсуле, был запаян Проект Суахили, сосредоточены жестокие, управляющие миром силы, сконцентрировано беспощадное неотвратимое будущее. Белосельцев, чувствуя, как испепеляется вокруг самолета небо, как исчезает под его крыльями жизнь, как гибнут и вянут леса, падают с веток птицы, забиваются в норы лесные звери, смотрел на удалявшийся самолет.
Почувствовал слабый укол под сердцем, словно пробивался наружу пузырек волшебного света. Он прорывался сквозь грудь, твердые ребра, протачивал кожу, выскальзывая на свободу, улетая в туманную синь. Заметил слабую вспышку под крылом самолета, будто корпускула света, как лазерный прицел, совместилась с воздушной целью. Из-под крыла вырвалось маленькое облачко дыма. Оно разрасталось, как цветная капуста, выталкивало из себя красный длинный огонь. Самолет летел, распуская следом огромный волнистый шарф пламени. Тянул его вдоль леса, задирая вверх нос. Стал раскалываться надвое, вышвыривая в воздух огромные пышные клубы дыма, проливая на землю жидкий огонь. Громкий хлопок откупоренной бутылки долетел до шоссе, и пока звучал этот тугой сочный звук, обломки самолета косо, горящим мусором, повалились к земле, рухнули в леса, и оттуда, из осенней желтизны, поднялся черный ком гари, долетел гул взрыва.
На шоссе стали останавливаться машины. Водители и пассажиры выходили из салонов. Они смотрели на то, как в небе расползаются три пышных дымных облака, похожие на птиц. На распушенную, нахохленную сову. На горбатого, с обвисшим клювом, пеликана. На грудастого, с отведенными крыльями, витютня.
Белосельцев стоял, опершись на посох. Пузырек света вернулся к нему из неба, проник обратно в грудь сквозь крохотную ранку под ребрами. Ранка склеивалась, рубцевалась, скрывая в его утомленном теле молекулу бессмертия.
Самолет с Избранником летел на юг, почти безлюдный, с белым стерильным салоном, где пустовали ряды одинаковых кресел, которые обычно занимала многочисленная свита – консультанты, советники, эксперты, – держа на коленях портфели и папки с записками и проектами документов. Теперь в хвосте разместилась только охрана, десяток здоровяков с короткими стрижками, которые стянули с тугих плеч пиджаки, оставшись в белых рубахах с ременными портупеями.
