отступили от Кремлевской стены и перебрались в окружение Мэра. Они предугадывали его восхождение, готовились к концертам и представлениям в его честь.
Белосельцев боялся обнаружить свою к ним гадливость. Не приближаясь, со стороны просвечивал их ясновидящим взглядом.
Юморист имел обличие человека лишь в верхней своей надстройке. Под жилеткой и пиджаком же сразу превращался в мочевой пузырь, большой, желто-прозрачный, с непрерывным падением капель. Этот пузырь занимал всю нижнюю половину тела. Не имел ни ног, ни живота, ни кожи, ни костей, ни иных внутренних органов. В болезненных прожилках, в мутных солях и накипях, пузырь был постаментом, на котором возвышалась смеющаяся, хитроглазая голова. В нем непрерывно капало, когда шутник молчал, и начинала бежать желтоватая струйка, когда тот острил и смеялся. Пузырь пульсировал. В нем отчетливо был виден камень, похожий на морского ежа.
Пианист обладал столь же нелепой анатомией, но вместо пузыря у него был желудок, огромный, ненасытный, постанывающий, покрытый изнутри болезненными вздутиями и опухолями, в черных затверделых наростах и красных сочащихся ранках. Этот желудок был соединен с головой пианиста посредством отростка, похожего на ребристый противогазный шланг. Такой же отросток, только большей длины, спадал до пола, и в нем постоянно звучала фортепьянная музыка. На дне желудка лежал проглоченный пианистом младенец, весь в слизи, разлагаемый едким соком, и казалось, пианист беременен и это растущий в нем эмбрион.
Третий либеральный интеллигент, мастер киноискусства, был увеличенной до непомерных размеров предстательной железой. Разбухшая, словно испуганный моллюск, больная и страдающая, железа была личностью. Обладала самосознанием, идеалами, этикой. Стремилась к свободе. Всем видам правления предпочитала демократию. И всякий раз, когда ее оперировали, извлекали скопившееся в ней протухшее и бесплодное семя, она начинала верить в Бога. Воображала его в виде другой, во все небо, предстательной железы, усыпанной звездами.
Белосельцеву было страшно. Он испытывал брезгливость. Существа, среди которых он находился, были проницательны. Их конвульсии, легкие судороги, перистальтика, чуткие подергивания свидетельствовали о постоянной бдительности. В любой момент его могли обнаружить. Распознать в нем разведчика. Кинуться на него всем скопищем. Расклевать, распилить, искусать отравленными зубами, исполосовать отточенными клыками, залить ядовитым желудочным соком, ошпарить смертоносными выделениями. Приблизить к нему цепенящий, лиловый, как у осьминога, взгляд, и он тотчас умрет. Спасаясь, отделяя себя от нежити, стремясь стать невидимым, он укутывался в спасительный покров бессловесных молитв и образов, одним из которых была его бабушка, милая, белоголовая, чудная, повторявшая охранительные слова: «Мой мальчик. Мой добрый мальчик».
От Прокурора его отделяла тесная группа гостей, состоявшая из театральных примадонн, эстрадных звезд, думских депутатов и нескольких лысеющих, бестолково говорящих мужчин, по виду политологов. В центре этой группы, наполняя ее, как спелый желудь наполняет чашечку, выступая из нее лакированной твердой головой, находился Мэр.
Белосельцев впервые видел Мэра столь близко и не мог миновать его, не мог обойти. Казалось, Мэр притягивает его загадочным магнетизмом. От него, как от мощного магнита, расходятся силовые линии, выстраивая всех присутствующих в зале по определенным кругам и эллипсам. Где бы ни находилась та или иная группа гостей, о чем бы ни говорила, она соотносилась с Мэром, подглядывала за ним, вслушивалась в звуки его голоса, желала быть замеченной Мэром.
Он был благодушно настроен. Крепок и коренаст. С головой, похожей на огромную твердую пятку с толстой кожей, связками сухожилий, среди которых поблескивали маленькие жестокие глаза носорога. Под его пиджаком и рубахой, в недрах модных брюк отсутствовали пустоты. На них не было складок, словно одежда была плотно натянута на чугунную тумбу, распиралась ею изнутри. Если совлечь с него облачение, как он иногда это делал на краю ледяной проруби, позволяя фотографировать свою жирную курчавую грудь, плотный живот и ляжки, собираясь рухнуть в шипящую зеленую воду с плавающими мелкими льдинками, то обнаружится гладко отшлифованный, смугло-блестящий чугун, как у основания уличного фонаря. Это основание погружалось в асфальт, уходило в грунт, расширяясь огромной металлической луковицей. Оно соединялось стальными волокнами с железным ядром Земли, что и объясняло происхождение его магнетизма. Позволяло жителям отдаленных губерний с помощью компаса точно выходить на мэрию, где их обычно задерживала охрана, не пуская дальше порога. Этот фонарный столб, закрепленный в металлическом центре ада, где сгорали и корчились грешники, вершиной своей подымался над Пушкинской площадью, распускался венчиком нарядных светильников. Под фонарями падал серебристый дождь, сыпал голубой снег, летали белые летние шелкопряды. Трепетала закрепленная матерчатая реклама казино «Голден Палас». Дежурил постовой, отдавая честь проносившимся правительственным «Мерседесам». Стояла красивая валютная проститутка в норковой шубке, больная СПИДом. Светились лунным светом большие часы, указывая на приближение судного часа. Тянулся медный провод, под которым, зажигая зеленую искру, проплывал прозрачный троллейбус, наглотавшийся перед сном безденежных интеллигентов и пьяниц.
Мэр пропустил под собой медлительный троллейбус. Поправил на голове светильник, смотревшийся как стеклянная ермолка. И продолжил фразу, обращенную к заискивающему политологу:
– Я открыто говорю: если Президент страдает от болезни, которая мешает ему работать по десять часов в сутки, он должен, в интересах государства, оставить свой пост и уйти на покой. Я открыто говорю: если кремлевское руководство поражено коррупцией, о чем заявляет нам уважаемый Прокурор, то это руководство должно быть наказано по суду, невзирая на посты, на близость и родство с Президентом. Я открыто говорю: получив власть законным путем, мы готовы взять на себя заботы по воссозданию Великой России. Такова моя открытая и честная позиция...
Эту фразу уловил проходивший мимо Белосельцев, испытывая притяжение чугунной намагниченной тумбы. Мэр был всегда ему страшен своей неукротимой, геологической энергией. Эта неодолимая энергия превращала любимую Белосельцевым Москву, где он родился и рос, изведал самые нежные и возвышенные переживания, связанные с обожанием милых и близких, первой любовью, опытом увлекательной и грозной профессии, эта кипучая, неиссякаемая энергия превращала любимую Москву совсем в иной город. В столицу иной страны, куда силой вселили Белосельцева, принуждая жить в постоянном больном изумлении. Словно город спешно украшали для какой-то пышной коронации. Готовили чье-то пышное венчание на царство. Изгоняли из столицы всю предшествующую, драгоценную для Белосельцева жизнь.
Мэр железными палками избивал ветеранов войны, насылая на них закованную в латы милицию, которая ломала ребра защитникам Москвы и участникам штурма Берлина. При этом на Поклонной горе он отстроил Пантеон Победителей, соорудил мечеть, синагогу и церковь, которые издалека, с недоверием, наблюдали друг за другом, создавая треугольник тревоги и отчуждения.
Он построил белоснежный, златоглавый храм Христа, сиявший над туманной Москвой как золотое негасимое солнце. Но туманы, в которых сияло солнце храма, были испарениями греха и болезни, дыханием распада и тления, которое выделяли бессчетные притоны, игорные дома, скопления проституток, праздники садистов, фестивали извращенцев, конкурсы детоубийц, аукционы по продаже человеческих органов.
Он пригласил в Москву орды денежных предприимчивых кавказцев. Посадил в префектуры армян. В музеи – коротконогих упитанных татов. В казино и отели – чеченцев. В банки и тресты – евреев. Рынки и нефтезаправки отдал азербайджанцам. За ним по пятам, как придворный колдун и советник, следовал неотступный кореец. Он же, Мэр, в бархатной черной ермолке, окружил колючим кольцом Дом Советов, где русские люди молились перед смертью, выносили в дождь иконы и зажженные свечи, прислушиваясь к ночному рокотанию танков.
Страна, для которой Мэр спешно готовил столицу, была «Новой Хазарией». Повелитель, которого Мэр звал на царство, был ослепительный чернокудрый красавец в пурпурных одеждах, в рогатом, усыпанном алмазами венце. Мэр украшал Москву златом и мрамором, возводил висячие сады, пускал в небеса хрустальные фонтаны, ожидая часа, когда в День города на черном «Кадиллаке», в упряжке тысячи крылатых грифонов, сошедших с рекламы «Шелл», в окружении голых юношей из эротического театра Виктюка въедет Антихрист. И Мэр в сопровождении Патриарха под венчальную ораторию Шнитке, написанную на стихи Бродского, поведет его в Успенский собор.
Такая несусветная картина пронеслась в измученном воображении Белосельцева, когда он преодолевал
