магнитное поле Мэра. Сердце его колотилось так, словно он пешком взобрался на вершину Останкинской башни. Он удалялся от Мэра. Приближался к Прокурору.
Прокурор разговаривал с пышной полуобнаженной блондинкой, изображавшей из себя Мерилин Монро. Он нежно обсасывал розовую креветку, заглядывая в глубокий вырез платья, где круглились взволнованные влажные груди, и, казалось, раздумывал, на какую из двух грудей поместить усатое панцирное существо со множеством хрупких ножек.
– Мы будем действовать только в духе Его Величества Закона. – Прокурор слегка шепелявил, выдувая воздух сквозь розовую свистульку. – Нам необходимо очищение, которое, как весенний ливень с грозой, смоет с кремлевских башен всю грязь и скверну. – Он слегка грассировал, словно во рту его вибрировала розовая чешуйка креветки. – Но закон для прокурора превыше всего. Знаете, как называют меня за спиной? «Рыцарь Закона»!..
Он обсосал креветку, посмотрел на дамскую грудь, сожалея, что не смеет исполнить свое желание. Аккуратно отложил креветку на край тарелки. В этот момент и подошел к нему Белосельцев, старавшийся придать себе легкомысленный и рассеянный вид.
– Боже мой! – сказал Белосельцев, протягивая Прокурору ладонь, с легким испугом ожидая рукопожатия. – Вот уж не думал вас здесь увидеть!
– Поистине, это чудо! Чудо совпадений! – Ладонь у Прокурора была мягкая, сдобная, и если поковыряться в ее теплой глубине, то можно было отыскать изюм. – Сегодня утром звонил вам, да не застал. И по дороге сюда думал о вашей коллекции.
– Вот она, коллекция бабочек! – Белосельцев, ощутив свободу и прелесть игры, повел рукой по блистающим туалетам, драгоценностям, приклеенным ресницам и парикам. – Столько великолепных экземпляров!
– Жаль, что у нас нет сачков, – принял игру Прокурор, глядя вслед удалявшейся Мерилин, чье серебристое платье раздваивалось при ходьбе, приклеиваясь к ягодицам.
– Вон та – африканская нимфалида. – Белосельцев глазами указал на известную эстрадную певицу, в полупрозрачной накидке, из-под которой выглядывали полные, обтянутые панталонами ноги. – А вон тот – кампучийский сатир. – Он проследил, как проходит мимо, сверкая лысиной, редактор влиятельной либеральной газеты, одетый в бархатный пиджак. – А вон папильонида с атлантического побережья Никарагуа. – Он кивнул в сторону женщины-депутата, известной своей безудержной пропагандой презервативов. – Есть странное сходство между бабочками и людьми, ставящее под сомнение дарвинскую теорию видов.
– Как я вам завидую! – загорелся Прокурор. – Вы собирали свою коллекцию среди джунглей и саванн. А я, увы, только в больших городах. В цветочных магазинах, в лавках колониальных товаров. Недавно в Испании ехал по дороге в окрестностях Барселоны. На цветке, растущем на обочине, сидел великолепный парусник. И я не решился остановить машину, со мной был прокурор Каталонии...
К ним подошел официант, неся на подносе два бокала шампанского, свеженаполненные, шипучие, источавшие золотые брызги. Один бокал был ближе к Белосельцеву, другой к Прокурору. Официант с блестящими, набриолиненными волосами молниеносно взглянул на Белосельцева, указав зрачками на ближний бокал. Из толпы померещились Белосельцеву оранжевые, страстные глаза Гречишникова. Белосельцев взял ближний бокал, оставляя второй Прокурору.
– За ваше начинание!.. – поднял он искристый сосуд. – За ваше мужество!.. За «Рыцаря Закона», не ведающего страха и упрека!
– За вашу изумительную коллекцию и великие труды, в которых вы ее собирали!
Они выпили шампанское. Черноволосый официант наблюдал, как тает напиток в рыбьих губах Прокурора, пропитывая его внутренности таинственным, брошенным в бокал снадобьем.
Прокурор держал на весу опустошенный бокал, медлил вернуть его на поднос. И пока он держал бокал за хрупкую хрустальную ножку, в нем совершались перемены. Мутноватые, пугливо бегающие глаза заблестели, твердо, зорко, с молодеческим весельем воззрились на проходящую полуголую певичку, которая сразу же почувствовала мужской жадный взгляд, сладострастно передернула худыми лопатками. Вялые рыбьи губы порозовели, наполнились соком, были готовы произносить остроты, дерзости и колкости. Редкие, словно кукурузная повитель, волосы, казалось, потемнели, стали гуще, воинственней.
– Ха-ха! – легкомысленно хохотнул Прокурор, возвращая бокал на поднос, который тут же уплыл в толпу. – Собственно, я неплохо танцую... Женщины любят силу и богатство... В воскресенье на даче я опробовал мой пистолет... Стрелял в березу, и ни одного промаха, ни одного!..
Мысли роились в голове Прокурора одна отважней другой. Выпитое зелье возбуждало его. Делало дерзким, смелым, неотразимым. Он преображался, вырывался из кокона, куда запечатала его врожденная осторожность, скопидомство, деланье карьеры, множество соглядатаев и соперников. Теперь он был свободен, независим и смел. Был бабочкой, вырвавшейся из тесной сухой оболочки.
– Вы сказали, она похожа на африканскую нимфалиду? – Прокурор нашел глазами в толпе эстрадную звезду, облаченную в тесные панталоны. – Хотел бы я поместить этот экземпляр в мою коллекцию, предварительно освободив ее из этих пестрых тряпочек и осмотрев ее тельце! – Полагая, что удачно сострил, он громко захохотал, привлекая к себе внимание.
– Все в наших силах! – Белосельцев засмеялся его остроте. Он чувствовал, что в сознании Прокурора устранены все препоны, что он готов совершать неожиданные шальные поступки. – Мы бы могли отправиться сейчас ко мне, посмотреть мою коллекцию. Вас ждут африканские экземпляры, которые я специально для вас отложил... Это здесь, рядом...
– А почему бы нам не поехать!.. Давно мечтал!.. Надо вызвать машину!.. Красота превыше всего!.. Эстетика выше этики!.. Закон – это этика, беззаконие – эстетика природы и жизни!..
Внезапно погас свет, и над столами, вначале тихо, потом все громче, яростней, зазвучала электронная свистящая музыка, рожденная космическим ветром, жгучими лучами галактик, слепыми вихрями, ударяющими о колючие кристаллы мертвых планет, ревущим дыханием огненной плазмы. В темноте замерцали лазерные вспышки, полетели пучки радиации, стали проноситься частицы света, космической пыли, озаренные обломки планет. Мчались бесформенные, в дырах и вмятинах, метеориты, куски загадочных конструкций, остовы утонувших в космосе кораблей. Пролетел остаток колонны погибшего в катастрофе храма, огромный белый скелет неведомого чудовища. Музыка создавала вихри, искривляла пространство, сворачивала в жгут, разрывала на множество отдельных волокон. Внезапно промчался знакомый многоцветный петух, перебирая лапами, сотрясая огненным гребнем. Вслед за ним пролетел девятисвечник, пылая свечами, наклонившими в одну сторону длинное пламя. Перевертываясь, ныряя, как два дельфина, пронеслись жених и невеста, и он умело просовывал руку в вырез ее платья, а она ловко расстегивала пряжку его тесного ремня. Следом промчалась дикторша-лауреатка, очаровательно улыбаясь, вцепившись лапками в косматую шевелюру ведущего известной радиопрограммы. Сжимая его шею голыми коленями, она колотила ведущего по ребрам заостренными пятками. Он ревел от боли и наслаждения, скалил редкие лошадиные зубы, екал на лету селезенкой. Астрос и аристократ-аналитик промчались, как два фигуриста в парном катании, оба в коротеньких юбках, с выпуклыми грудями, страстно целуясь, брызгая под мышки дезодорантом. Литературный критик, воспевавший по телевидению книги талантливых еврейских писателей, похожий на морского бычка, губастый, шершавый, в очках, несся, оставляя в небе лунный след холодной молоки, которая попадала на губки женщины-политика, известной своей борьбой с привилегиями. Та жадно сглатывала, запивая шампанским едкое кушанье. Кинорежиссер – предстательная железа – лежал теперь в стеклянной вазе, похожий на мохнатый плод, и эта космическая летающая ваза облетала столы, и каждый мог потрогать режиссера, помять его, перевернуть на другую сторону. Московский Мэр, по- прежнему притворяясь фонарным столбом, парил в околоземном пространстве среди рекламных щитов, и на его перекладине покачивались, словно висельники, три «молодых реформатора», бывшие еще недавно рыбой, змеей и собакой, а теперь представлявшие собой три аккуратно обглоданных хрупких скелета тех же тварей, столь белых и чистых, словно их вынули из муравьиной кучи, где они пролежали долгие годы реформ.
Белосельцев стоял на столе, который взлетал и падал, словно доска в океанском прибое. Лицо Прокурора, безумное и счастливое, колыхалось рядом, будто они оба занимались виндсерфингом. Вокруг танцевали, подскакивали, ходили на руках, тормошили друг друга за уши, совокуплялись, справляли малую и большую нужду, говорили громкие речи, рекламировали «Тампакс», боролись за демократию, грассировали,
