соцветьям, прячась в них от недавнего жуткого игрища. Обнимал теплые сырые охапки, в которых запуталась, не умела освободиться серо-коричневая, с фиолетовыми крапинками, сенница. Заслонялся от зрелища бутафорской квартиры с кроватью и болтающим без умолку Прокурором.
Его сон был продолжением луга. Он бежал по траве, и голые ноги чувствовали теплую землю, режущий, застрявший между пальцев стебель, рыхлую кротовую норку, пепельно-сухой муравейник. Он не хотел просыпаться, стараясь продлить молодой и горячий бег, слыша вторжение режущей телефонной трели.
Говорил Гречишников:
– Немедленно приезжай к Копейко!.. Такое увидишь!.. Ты великий разведчик, Виктор Андреевич!.. «Подвиг разведчика», вторая серия!.. – С захлебывающимся смехом он будто кувыркнулся и исчез в глубине телефонной трубки, оставляя на мембране падающую капель звука.
Среди ночи Белосельцев отыскал ампирный особняк с колоннами, с чугунной решеткой балкона, с кнопкой звонка, врезанной в белую кладку. Охранник, успев разглядеть его сквозь застекленную трубочку телекамеры, впустил в дом. Сопровождая, как пленного, держа ладонь на кожаной кобуре с пистолетом, проводил сквозь электронные залы с неутомимо думающими, мигающими машинами.
В небольшом, матово озаренном помещении его встретили Гречишников и Копейко. Оба возбужденные, переполненные радостным кипением, будто в каждого кинули шипучую пенистую таблетку.
– «О тебе, моя Африка, шепотом в небесах говорят серафимы...» – Гречишников обнял Белосельцева, любовно заглянув в него оранжевыми глазами. – Радовался ли так Королев, получив первые снимки с лунохода? Испытывал ли он подобное чувство, когда разглядывал фотографию лунного камушка, длинную тень от него, колесо лунохода, попавшее в объектив телекамеры?
Копейко, круглоголовый, пушистый, округлив совиные глаза, усмехался маленьким ртом.
– Настаивал и буду настаивать!.. Что невозможно достичь с помощью воздушных армий, достигается с помощью женского лобка, правильно сориентированного во времени и пространстве!..
Он держал в руках кассету. Целил ее в скважину видеомагнитофона, перед которым стояли початая бутылка водки, мокрые рюмки, тарелка с нарезанной семгой.
– Не томи, покажи! – Гречишников наполнил рюмки, восторженно глядя на Белосельцева как на героя, за которого предстояло выпить. – Засунь ее поглубже, будь добр!
Копейко утопил кассету в мягко чмокнувшей глубине магнитофона. Нажал пульт. На матовом экране, среди легкой ряби, как отражение на выпуклой голубоватой поверхности, возникли кадры.
Белосельцев увидел знакомую кровать с полосатым покрывалом, изображенную в косом ракурсе сверху. Прокурор притягивал к себе Веронику. Та слегка отстранялась, а он двумя руками обнимал ее за пояс, прижимал к своему животу. Изображение было синеватым, ночным, сделанным при лунном свете. Словно и впрямь съемка велась на Луне, где отсутствовала атмосфера, лежали глубокие тени, и сигнал, долетая к Земле, проходил сквозь магнитные бури, поколебленный электронной рябью.
– Он может вернуться?.. Вы уверены, что он не вернется? – Прокурор целовал Веронику в открытую шею, при этом была видна его лысеющая голова и ее смеющееся, словно из фарфора, лицо.
– Вернется через час или больше. Должно быть, поехал к своей старой больной тетушке, которой стало плохо. Он иногда уезжает к ней по срочному вызову. Мы прерываем редактирование книги.
– Давай ее с тобой редактировать!.. – Прокурор поцеловал ее шею, стал неловко расстегивать ей блузку. – Пускай помогает тетушке, а мы будем редактировать книгу... Вернется, а она отредактирована...
Был слышен ее смешок, его тяжелое дыхание, различались грассирующие рокоты его взволнованного голоса. В объектив попадал фрагмент стены с коллекцией бабочек, синеватых, с черной графикой, обведенных тенями. Будто пойманных на Луне, в Море Дождей, когда он, Белосельцев, в серебристом скафандре, плавно отталкивался и взлетал, оставляя на мучнистой поверхности ребристые отпечатки.
– Ну давай, давай, старый козел! – весело комментировал Гречишников. – Давно не раздевал молодых баб?.. А как же жена?.. А семья?.. А нравственность?.. А честь мундира?.. Ну, Прокурор!.. Ну, Рыцарь Закона!.. Ну, совесть нации!.. Козел похотливый!..
На следующих кадрах, уже прошедших предварительный монтаж, следовал эпизод раздевания. Прокурор, неловко нагибаясь, хватая подол, а затем подымаясь на цыпочки, снимал с Вероники юбку. Вздымал над ее головой. Вытянув руки вверх, она позволяла снимать, чуть мешая, выгибая бедра, поддразнивая Прокурора. Тот справился с юбкой, откинул ее куда-то в сторону, может быть, на пол. Принялся из-за спины расстегивать ей лифчик. Она улыбалась. Был виден ее прямой бестужевский пробор, зябкое передергивание плеч. Прокурор, что-то курлыкая, освободил ее от лифчика. Колыхнулись ее круглые, тяжелые груди. Словно купальщица, она заслонила их, положив руки на плечи крест-накрест. Прокурор стал жадно наклонять лицо, пытаясь поцеловать ее грудь, он задыхался, а она мешала ему, глядела насмешливо на его наклоненную, дрожащую лысину.
– Дорогая, как же ты хороша, как прелестна!.. Не бойся меня, не бойся!..
Гречишников едко смеялся:
– Да она тебя не боится, хрыч!.. Ты бы ее не боялся!.. Своя небось баба обрыдла!.. Свежатинки захотелось?.. Кушай, кушай, с подливочкой!.. Скоро икать начнешь!..
Белосельцев смотрел на это эротическое лунное шоу. Оно не вызывало в нем вожделения. Не вызывало вины и раскаяния. Ему не было жаль Прокурора. Он не испытывал злорадного ликования, видя, как бездарно и пошло гибнет одно из первых лиц государства. Обнимавшиеся на экране голые люди были давно мертвы. Их тела и возбужденные губы, жадные глаза и похотливые трясения голов, сладострастное дрожание животов и рук – все давно истлело в могилах, превратилось в пыль и труху. На экране двигались призрачные тени, болотные духи, сквозь которые беспрепятственно пролетал свет луны, порождая недоумение и печаль, какие бывают, когда разглядываешь снимки начала века – кафешантаны, царские выезды, первые автомобили, исчезнувшие, с конками и бородатыми мужиками, кварталы Москвы.
Затем следовали кадры, которые не включали в себя раздевание Прокурора, по-видимому, состоявшее из бестолкового сволакивания пиджака, дерганья галстука, отстегивания нелепых подтяжек, комканья брюк, стыдливого освобождения от длинных семейных трусов. Сразу появилась постель с двумя телами, уже успевшими смять покрывало и сдвинуть мутаки. Вероника лежала лицом вверх, согнув красивый локоть, подложив ладонь под голову. Другой ладонью чуть прикрывала грудь, растворив тонкие пальцы, сквозь которые невинно выглядывал сосок. Она была похожа на спящую Венеру, и эта поза была усвоена ею из созерцания репродукций итальянских мастеров кватроченто. Прокурор тыкался в нее по-собачьи, жадно целовал ее неподвижное тело, и казалось, что он собирается не любить ее, а торопливо ею поужинать. Были слышны его постанывания, утробные, похожие на всхлипывания слова:
– Богиня!.. Несравненная!.. Помоги мне!.. Ты мне как дочь!.. Я теряю сознание!.. Сделай так, чтоб я умер!..
– Ты уже умер, козел!.. – ликовал Гречишников. – Ты уже на Ваганьковском!.. Закажем тебе памятник работы Эрнста Неизвестного!.. Фаллос в прокурорском мундире!.. «Под камнем сим лежит законник, он членом бил о подоконник!»
Они с Копейко подняли рюмки. Не дождавшись того же от Белосельцева, чокнулись, жадно выпили, хватая руками жирные розовые ломти семги.
Белосельцев вдруг испытал острое, нарастающее чувство позора. Сознание своего мерзкого греха. Того, за который в Дантовом аду сводники и держатели домов свиданий превращались в ветки ивы. Мимо человекоподобных деревьев ходил чернокожий палач, срубая секирой ветви. Обрубки брызгали кровью, кричали человечьими голосами. И тут же вновь вырастали. На них со свистом падал удар секиры, которую ловко держал черноликий, белоглазый экзекутор, напоминавший воина на эфиопском лубке. Позор усиливался ощущением необратимого проигрыша, при котором в одночасье погибли крохи драгоценного опыта, мучительно обретенного знания, добытого в долгие дни одиночества, когда он пытался очистить свой разум от бессмыслицы похотей и страстей, стремился обнаружить в своей сумбурной греховной жизни божественный закон бытия, чтобы, следуя ему, приготовиться к смертному часу. Теперь он сорвался вниз. Лежал среди расколотых коробок коллекции, где каждая бабочка означала его грех и проступок. Чью-нибудь загубленную жизнь или затоптанную любовь.
Прокурор лежал навзничь, лицом в потолок, с полуоткрытым постанывающим ртом, идиотическими, побелевшими от наслаждения глазами, уродливо раздвинув стопы с загнутыми большими пальцами.
