бесконечным колесом воплощений, бессмысленных, как карточный пасьянс идиота. Или же после смерти явится грозный ангел, охватит мощной рукой белую куколку онемевшей души, повлечет сквозь клубящиеся тучи на небо, где сидит Судия в ослепительных лучезарных одеждах, пославший его, Белосельцева, на разведку в земную жизнь, чтобы он добыл драгоценное знание, вернулся к Пославшему его, принес добытые пробы жизни. И вот он откроет перед Судией свой секретный, с двойным дном, чемоданчик, выложит добытую в долгих скитаниях добычу. Горстку стреляных гильз. Женский гребешок, забытый в гостиничном номере. Бабочку-белянку, пойманную на огороде. Щепотку пыли, в которую превратились зрелища стран и народов, пышные пиры и забавы, страстные любови и дружбы. Все это он выложит перед Пославшим его, который медленно, тускнея лицом, отвернется, переводя лучистый вопрошающий взор на другого, что движется навстречу ему в объятиях грозного ангела.
Он шагал вдоль Яузы, к ее верховьям, к неведомому ключу, бьющему в отдаленном лесном овраге. На черной воде струилось длинное, волнуемое отражение фонаря. Он услышал негромкий плеск, как если бы в воду, мягко оттолкнувшись от гранитной набережной, погрузился пловец. Белосельцев заглянул через край каменного парапета, надеясь разглядеть причину плеска. Вода оставалась неразличимо черной, но отражение фонаря всколыхнулось. От него оторвались золотые полумесяцы, побежали, нагоняя друг друга, позволяя определить центр колебаний. В центре была темнота, но Белосельцев чувствовал: река не пустая, в ней присутствует жизнь, она движется, волнуя воду, издавая слабые всплески.
Он чутко вслушивался в звуки, всматривался в колебания света, ощущая лицом от холодной воды тепловое излучение живого невидимого существа. Вдруг он различил едва приметное скольжение, словно в реке двигалось черное гладкое тело, покрытое лаком водяной пленки. Так движутся дельфины, морские котики, ночные выдры, оставляя слабое свечение, заметное лишь на удалении от бесшумной, рассекающей воду головы.
Он всматривался, наклонялся и вдруг с испугом и сладким предчувствием, расширяя зрачки, увидел, что это женщина, черная, с отливом, с глянцевитыми, прижатыми к голове волосами. Светились ее белки. Дышали, отгоняя набегавшую воду, полные губы. Колыхались плечи, окруженные мазками млечного света. Когда она проплывала под фонарем, наполнив все неширокое пространство реки ртутным сверканием, брызгами света, подымая из воды длинную гибкую руку, с которой сыпались яркие капли, и вскипал голубоватый бурун, подымаемый ее стопой, она обратила к нему свое лицо, похожее на африканскую маску, и он на грани счастливого обморока узнал Марию. Африканская богиня, бессмертная волшебница горячих пустынь и душистых зарослей, избегнув огня и смерти, сохранила молодую прелесть, тонкость и гибкость шеи, плавную силу плеч, сочность длинной груди, которая становилась на мгновение видна в свете фонаря, когда рука ее выхватывала из реки пригоршню светящейся воды. Чудо ее возникновения на Яузе состоялось в минуту его отчаяния и духовной болезни. Напоминало давнишнее ее появление в «Полане», когда, вызволенный из плена, он лежал, обгорелый, в ушибах и ссадинах, с умерщвленным духом. И она явилась к нему как целительница, накладывая на переломы и раны отвар из кореньев и трав, шепча заклинания и заговоры, наклоняя к его губам розовый млечный сосок.
Она подплыла к каменным ступеням, на которые плоско накатывалась ночная вода. Поднялась из реки, осторожно ступая, нащупывая дно. Отекала голубоватым блеском, подымая колени, на которых светились два золотых мазка. Ее стопы с длинными гибкими пальцами расплескивали мелкую, облизывающую ступени воду. Длинные груди колыхались над круглым глазированным животом. Он видел ее стеклянно-черный кудрявый лобок, темные чаши бедер, узнавая все таинственные пропорции ее африканского тела, боясь неосторожным вздохом спугнуть ночное видение.
Она подошла и встала рядом с ним, поставив на парапет острый локоть. И он чувствовал, как пахнет рекой ее тело, как она дышит, отдыхая после купания. Видел, как подымаются по ступеням ее мокрые маленькие следы, и в каждом притаился лучик света.
И вот они танцевали на открытой веранде у теплой ночной лагуны, и за белой балюстрадой вдруг возникало бронзовое лицо автоматчика, а потом проплывал саксофон, изогнутый, как морское животное, и он обнимал ее за гибкую спину, чувствуя, как движется у него под ладонью мягкая ложбина, округло колышутся бедра и сквозь блузку давит ее выпуклый твердый сосок. На закрытых веках, поверх изумрудной тени, блестела крохотная слюдяная блестка. В маленьком ухе, похожем на черную ракушку, золотилась серьга с зеленым камушком, и он хотел его коснуться губами. Он прижимал ее к себе, глядя на туманные, за лагуной, огни, и она едва слышно откликалась на его объятья.
Они лежали на просторном ложе в его прохладном номере. В стеклянной вазе круглились спелые яблоки, топорщил перья медовый чешуйчатый ананас, свисали лиловые виноградные грозди. Он украшал ее плодами и ягодами, как богиню плодородия. Клал на ее чело кисточку вишен, помещал на грудь тяжелые золотистые груши, на дышащий живот – полумесяц отекающей дыни, на округлые бедра – два алых ломтя арбуза, на теплую кудель лобка – золотистую виноградную гроздь, на гибкие пальцы ног – душистые земляничины. Она милостиво принимала дары, сладко дремала, улыбалась ему в полусне.
Они плескались в океане, в солнечном зеленом рассоле. Он подныривал под нее, видел, как колеблется размытое зеленое солнце, лучи шатром вырываются из ее ног, гаснущими лопастями погружаются в глубину. Она окружена пузырьками, искрами, стеклянными бурунами. Под водой он охватывал ее колени, целовал ее живот, ее гладкие скользкие бедра. Чувствовал губами соль океана, водяное скольжение вокруг ее ног. Он вырывался на поверхность, в бурю воды и света – ее смеющееся лицо, яркие белки, красный быстрый язык.
Они шли под дождем в ночную «Полану», брызги скакали по белому столику с забытой кофейной чашкой, изумрудный овал бассейна был туманным от ливня, и он, промокая насквозь, держа над ее головой бесполезный журнал, ловил себя на счастливой мгновенной мысли – запомнить навеки этот дождь, золотистую арку отеля, столик с забытой чашкой и ее, в прилипшем к телу сиреневом платье, ступающую босой ногой по газону. Белосельцев стоял, улыбаясь, на набережной. Смотрел на влажный парапет, к которому только что был прислонен ее локоть, на недвижный, отраженный фонарь. Думал: что это было? Кто послал ему это чудное наваждение? Что сулит ему это чудо на Яузе?
Часть II
Операция «Премьер»
Глава десятая
Звонок, которого он не хотел, с отчуждением и раздражением отдалял несколько дней, а потом, удивляясь и уязвляясь тем, что его все нет, с тем же раздражением нетерпеливо стал ожидать, – звонок Гречишникова последовал под утро. Дружелюбный, домашний голос произнес:
– Прости, Виктор Андреевич, дорогой, что не звонил, пришлось ненадолго уехать... Соскучился, хочу повидать... Все коллеги соскучились, говорят, пора повидаться... И вот какая счастливая мысль – поехали-ка мы на охоту!.. Есть свое родное охотхозяйство. Лося завалим, воздухом подышим... Рюмку подымем, подальше от посторонних глаз и ушей... Согласен?
– Да я уж давно не охотник, – недовольно стал отнекиваться Белосельцев, – бабочек и тех не ловлю. А ты говоришь – лось...
– Тряхни стариной... Лес, красота... Домик охотничий... В тесном кругу посидим... Вечером выезд, к ночи на месте... Переночуем, а утром, с зарей, – на охоту... Жди, мы заедем! – И зазвучала веселая музыка коротких звонков, похожая на первые такты телеигры «Угадай мелодию» с целлулоидным, как попугай, телеведущим.
Вначале мысль о необходимости покинуть дом, уютный диван, мягкий абажур торшера, под которым так удобно держать томик раскрытых стихов, утопив голову в расшитой серебряной нитью пакистанской подушке, купленной на рынке в Равалпинди, – мысль куда-то тащиться за тридевять земель показалась ему ужасной и невозможной. Но мало-помалу, от воспоминания к воспоминанию, им вдруг овладело молодое волнение, вселившееся в его усталое печальное тело из румяной и свежей юности, когда школьником вместе со старшим другом он уезжал на охоту в волоколамские леса. Накануне весь вечер при свете настольной лампы снаряжал патроны. Блестящим наперсточком сыпал в картонную гильзу горстки бездымного пороха, состоящего из крохотных сизых квадратиков. Вгонял мохнатый, вырубленный из валенка пыж. Вкатывал в гильзу порцию литой дроби, напоминавшей черно-серебряные икринки. Закручивал края гильзы специальным устройством, которое потом вспоминалось каждый раз, когда особым штопором открывал бутылки сухого вина. И вот снаряженные патроны, натертые парафином, вставлены в кармашки патронташа. Одностволка, смазанная маслом, покоится в брезентовом чехле. Собран старенький рюкзак с
