обратно в явь, пуговицами наружу.
Среди дня ему вернули коллекцию. Те же вежливые молодые люди с ловкостью рабочих сцены внесли в кабинет коробки, начали было развешивать. Но он остановил их рвение, сказав, что сделает это сам. Некоторые экземпляры при перевозке были сотрясены и покинули свое место в коробках. У двух или трех бабочек отломились крылья и усики, и он, вооружившись пинцетом, тюбиком резинового клея, приступил к реставрации.
Так реставрировали фрески в новгородском «Спасе Нередице», сорванные взрывом со стен, превращенные в разноцветную крошку. Он наносил на высохшее тельце липкую прозрачную капельку, приближал пинцетом тончайший лепесток крыла, соединял полупрозрачную пластину с остальной обветшалой конструкцией. Нежно хватал обломанный, с едва заметным утолщением усик, стараясь прикрепить к мохнатой головке. Но при этом реставрировал не просто экземпляр, а само лучистое изображение, существовавшее в коробке до вчерашнего святотатства, искривившего и погасившего фреску. Он старался вернуть изображение ангела, свечение нимбов над головами святых и пророков.
Он и сам нуждался в реставрации. Он выгорел, как дом, в который попала струя огнемета. Успел остыть и теперь с болезненным отчуждением осматривал пепелище, находя среди холодных головешек спекшиеся часы без циферблата, оплавленный барометр с обгорелой пружиной, гвоздь в окалине, на котором висел дорогой фамильный портрет.
К вечеру это отчуждение и холодная пустота сменились раздражительным нетерпением, когда болезнь уже проявилась, первый жар начинает накалять отдаленные закоулки тела, вызывая размытость предметов, легкий звон перегретой крови. Он подходил к телевизору, не решаясь его включать. Дождался вечерних новостей. Рассеянно прослушал гадкий набор событий, живописующих жизнь страны как непрерывную череду эпидемий, заказных убийств, производственных аварий, юбилеев еврейских артистов, с небольшим вкраплением праздника в Голливуде и трогательного сюжета из жизни эстонских коллекционеров.
Новости кончились, и после безжизненной синевы экрана, без объявления, возникло знакомое лицо телевизионного хама, с лысым лбом, неопрятными бровями, вывороченными мокрыми губами и лунками ноздрей, в которых, как в вазончиках, кустились волосы. Обычно вертлявый, наглый, добродушно-пошлый, он был теперь страшно взволнован:
– Только чрезвычайные обстоятельства... Детям младшего возраста... По нашему глубокому убеждению... Честь прокурорского мундира... Долг честного журналистского расследования...
У него было лицо растлителя малолетних, которого пришли забирать. Он трусливо пропал, а вместо него возникли знакомые лунные кадры, на которых Прокурор освобождал из лифчика женскую грудь. Обморочно, как раненный в пах, он лежал на кровати, раскрыв рот. Взбухал жирной спиной и тучными волосатыми ягодицами. Подымался смущенно с ложа, стараясь спрятаться в длинные семейные трусы. И все это сопровождалось постанываниями, смешками, сентиментальными и пошлыми признаниями. Прокурор был узнаваем по грассирующему голосу, плешивой голове, рыбьим губам, хотя весь его облик был слегка невнятен, как бывает на кадрах космической или оперативной съемки.
В следующий момент возникла четкая, официальная фотография Прокурора в служебном мундире, словно для того, чтобы подтвердить подлинность недавних кадров. Диктор зачитал Указ Президента о временном отстранении Прокурора от должности, до выяснения обстоятельств, связанных с продемонстрированной пленкой. Еще через минуту была показана иная фотография – Избранника, спокойного, утонченного, с легким свечением в области переносицы, чьи светлые, чуть навыкат, глаза смотрели мимо фотографа, мимо телезрителя, мимо текущего мгновения, наполненного мерзостями бытия, – куда-то вдаль, в другое, еще не наступившее время. Диктор зачитал второй Указ – о назначении Избранника на пост директора ФСБ.
Белосельцев выключил телевизор, испытав облегчение. Болезнь отступила. Жар спал. Кровь уносила в своих красных руслах бессчетное множество мертвых кровяных телец, павших смертью храбрых в битве с жестоким вирусом. Он выполнил долг разведчика, продолжавшего служить Родине после страшного, нанесенного ей поражения. Друзья могли быть довольны. Проект Суахили продвинулся еще на малый отрезок. Он же, выполнив долг, был свободен и одинок. Он станет использовать доставшиеся ему одиночество и свободу для реставрации бабочек. Для реставрации разворошенной души, напоминавшей дом, в котором произвели грубый обыск. Ничего не нашли, лишь оставили на полу груду изуродованных, оскверненных предметов.
Ночью он ушел гулять. Двинулся не вниз по Тверской, куда устремлялся блистающий поток ночных лимузинов, в которых сидели уверенные, прожившие осмысленный день мужчины, иные бритоголовые, в золотых цепях и браслетах, иные в дорогих галстуках, у них были спокойные глаза умных и великодушных победителей. Он нырнул в подземный переход, уклоняясь от этого неиссякаемого потока довольства, преуспевания, неограниченных земных возможностей, который скатывался по Тверской туда, где светились вывесками ночные клубы и казино, отражались в Москве-реке иллюминированные ковчеги ресторанов и игорных домов, стояли под вывесками у огромных озаренных витрин ночные красавицы в коротких юбках, скрестив обнаженные ноги магическим знаком, принятым во всех мировых столицах. Он торопливо обогнул здание кинотеатра «Россия», на котором сверкало самоцветами огромное павлинье перо, привлекая в ночную дискотеку бледных юношей, выросших без солнечного света, под лиловыми фонарями, среди сладких дымов и пьянящих дурманов. Туда же устремлялись нервические, блистающие глазами барышни с огоньками дорогих сигарет в вечно смеющихся, в сиреневой помаде, губах. Достиг Страстного бульвара и оказался в сырой бархатно-коричневой пустоте, под пышными молчаливыми деревьями, отдыхавшими от дневного света, играющих детей, гуляющих собак, от сидящих на лавках, похожих на муляжи стариков. Бульварное кольцо, как спасательный круг, опоясывало Москву, и он, потерпевший кораблекрушение, ухватившись за этот круг, качался на темных волнах, спасаясь от бездонной пучины.
В этот час московской ночи бульвары, окруженные летящими фарами, озаренными особняками, были безлюдны и пустынны, как лес. И ему вдруг начинало казаться, что он идет по лесной дороге, в черной, наполненной водой колее, из которой растут розовые лесные гераньки, фиолетово-золотые иван-да-марьи, желтые лютики и красные метелки осоки. Памятники, которые встречались среди деревьев, напоминали спящих лесных животных, а высокие, спрятанные в листве фонари излучали таинственный блеск лунных лесных озер. Он не думал, не вспоминал. Только шел, желая утомиться в ходьбе, дать предельную нагрузку мускулам, чтобы усталость плоти обманула тончайшую нематериальную печаль, которая двигалась за ним по пятам, как прозрачная тень, от которой он не мог спрятаться ни за высокую липу с круглой кроной, где сидели невидимые сонные птицы, ни за каменный памятник женщине, похожей на лосиху, дремлющую среди ночных болот.
Погруженный в свое созерцание, он вышел по бульварам к Котельнической набережной, где высотное здание смотрелось горой с удалявшимися к вершине огнями окон. Ему не хотелось к набережной, где дрожало зарево неугасимых ночных увеселений, и Кремль, озаренный стараниями московского Мэра, казался праздничным ванильным тортом, с марципанами и цветами сладкого крема. Он уклонился от этого кондитерского дива и свернул на Яузу, сохранявшую таинственность притока, отломившегося от какой-то иной, безвестной реки. Она прилепилась к случайно подвернувшейся Москве- реке, молча вздыхает по другой воде, едва струясь среди обветшалых монастырей, заброшенных парков, старинных бань и купален.
Он шел среди изгибов реки, у подножья холмов, на которых молча, словно стены крепостей, высились здания самолетных и ракетных КБ с погашенными окнами лабораторий, зарастающих мхами и лишайниками. Он думал о своей жизни, которая приближается к завершению, и он не знает, чем она завершится. То ли приступом невыносимой боли, которая сопровождает распад здоровых телесных тканей и образование сгустков больной и прожорливой плоти, после чего наступает освобождение смерти, рассыпание бренного тела на первичные кирпичики мироздания, на капли воды, пузырьки газа, пылинки известняка. Или вслед за этой прожитой жизнью, после краткой темноты, необходимой для смены декораций, наступает другая жизнь, подобная этой, но в виде лесного гриба, или комнатной мухи, или абиссинского бабуина, или маленькой девочки, рожденной в патриархальной ирландской семье, с последующим взрастанием, свадьбой, рождением детей, изменами мужа, морщинами на блеклом лице, с сединой в рыжих прядях, с блекнущей зеленью слепнущих глаз, с неминуемой смертью и погребением на каком-нибудь каменистом бестравном кладбище, после чего последует перемена декораций, поворот круглой сцены и новая, с иголочки, жизнь, с
