Они вернулись на кордон под хрипы и визги загнанных в клеть собак, учуявших издали запах звериной плоти. Егерь соскочил с телеги, достал из-под сена веревку, ловко накинул петлю на лосиную ногу, другой конец намотал на столб. Тронул лошадь, веревка натянулась, лосиха соскользнула с телеги, грохнулась с гулом и стоном. Опустевшая телега облегченно покатилась.
Лосиха лежала посреди двора, одна нога вытянута, как струна, с веревкой, подтянутой к столбу. Столб, вбитый в землю, как продолжение земной оси, напряженно гудел, будто зверь старается сместить эту ось, остановить вращение Земли, исправить ценой своей смерти уродливое искривление жизни, ее нелепый, неправедный ход.
Все сошлись над добычей, и каждый, желая подтвердить свою долю, метил ее прикосновением. Гречишников поскреб крепкими пальцами шерстяной бок, щипнул и выдрал щепотку шерсти, понюхал ее. Молоденький шофер пальцем с золотым обручальным колечком тронул открытый лосиный глаз, удивляясь тому, что глаз не моргает, не закрывается. Надавил сильней, вдавливая черную сияющую оболочку, а потом постучал в глазное яблоко острым ногтем.
– Кто разделывать станет? – спросил егерь, обращаясь к Копейко как к главному хозяину добычи. – Шкуру бы не испортить. Из нее хороший ковер выйдет.
– Пусть Буравков разделывает, – усмехнулся Копейко. – Всю жизнь сдирал шкуры. Ни одной не испортил.
Буравков вынул длинный блестящий нож и быстро, точно обвел им лосиные ноги выше копыт. Шкура легко распалась, из-под шерсти глянули красные жилы. Буравков ухватился за кромку кожи, потянул, скаля от напряжения зубы. Кожа поползла с легким потрескиванием, обнажая кость с белыми, туго натянутыми сухожилиями и перламутровыми венами. Он толкал шкуру концами коротких пальцев, то и дело вытирал их о шерсть. Он не казался пожилым и обрюзгшим, куда-то делся его вялый зоб, желтоватые складки жира на щеках, склеротические лиловые сосудики на крупном пористом носу. Помолодел, двигался быстро и точно, глаза сухо и остро блестели, розовый язык жадно облизывал губы, нож ловко крутился в руках.
Из-под звериной шкуры буграми выходили мускулы, как из открытой кастрюли, шел пар. Лицо Буравкова розовело сквозь пар, ноздри его сжимались, ловя разлетавшийся запах крови. Все жадно помогали ему, хватались за шкуру, тянули, чертыхались, пинали лосиху с веселой ненавистью.
Белосельцев, страдая и изумляясь, расширенными, все подмечающими глазами смотрел на разделку туши, понимая, что этим действом ему явлен знак, прервавший его утренние мечтания, остановивший его робкое выздоровление. Распался в который раз хрупкий, непрочный покров его сентиментальных упований, поэтических представлений об устройстве мира, о стремящейся к добру и вечной жизни душе, и под этим покровом обнажилась яркая, несомненная сущность, объясняющая мироздание, место в нем живой природы, присутствие в ней человека, и его, Белосельцева, каждый раз впадающего в разноцветные, словно мыльные пузыри, иллюзии, из которых он проваливается в этот хруст и хлюпанье.
– А ну, колыхни ее!.. – приказал Буравков. – На бок, на бок вали!..
Тушу перевернули. Что-то вдруг екнуло в ней, забурлило. Из раскрывшейся шеи брызнула мертвая кровь. Лизнула Буравкову сапог. Он брезгливо отдернул ногу, пнул лосиху.
– Давай сюда колун, – потребовал он. – Шкуру сильней натягивай!
В несколько рук стали тянуть шкуру, отделяя ее от мускулов, а Буравков тыльной стороной колуна, мокрым тупым железом стал бить в млечные пленки, в перламутровые сплетения, отбивая шкуру от красных мышц. Ее содрали с хрустом и чмоканьем, вытолкали красную мускулистую тушу, как из халата. Постелили шкуру на траву посреди двора, и она, как серебристо-серый ковер, устлала траву, окутанная розовыми испарениями.
Зверь и без шкуры, обезображенный, был прекрасен. Тонкие, точеные формы, исполненные движения и силы. Мышцы сошлись на груди звездой. Была видна огромная, совершенная природой работа, создавшая зверя из лугов, болот, звездных ночей, из лосиных боев и криков. Зверь, вырванный из природы, лежал посреди двора, и азартные люди суетились над ним.
Звякнув и повертев лезвием в позвонках, отделили голову. Оттащили ее, ушастую, черную, поставили в траве как скульптуру. Собаки хрипели, кидались сквозь железные прутья. Голова смотрела из травы, словно лосиху закопали по плечи в землю. Она будто нюхала большими ноздрями небо. Шофер подошел к ней, долго и пьяно смотрел на нее, а потом внезапно с силой ударил кулаком по скуле.
Принялись разделывать тушу. Всунули нож в легкие, и будто дохнуло оттуда красным ветром. Раскрыли брюшину, закачались огромные мешки кишок, перетянутые сетью жил. Раскроили грудную клетку, и там, среди бледно-розовых легких, гладкое, похожее на боксерскую перчатку, зачернело сердце.
– Дай-ка за него подержусь!..
– Ого, склизкое!..
Кишки колыхались, как резиновая надувная лодка. Среди них синяя печень ныряла, как маленький гладкий тюлень. Жадные руки хватали и драли внутренности, тянули их, как постромки огромного парашюта. Подсекли последнюю жилу, рыхлый ком вывалился на траву, плоско растекся, заливая двор. Маленьким флакончиком всплыл наверх пузырь, полный прозрачной слизи, и в сверкающем золотистом студне колыхнулся крохотный плод. Тонкие стебельки ног. Копытца, словно сырые набухшие почки. Голова с черной ягодой глаза. Маленький точеный лосенок.
Страшный дурман ударил Белосельцеву в голову. В помрачении, в потере рассудка, померещился ему ужасный смысл всего, к чему он прикасался за свою прошедшую жизнь. Страны, куда он являлся, превращались в руины. Города, где он любовался на мечети и пагоды, обращались в пожарища. Люди, к которым он стремился, после кратких знакомств и дружб гибли в засадах, умирали под пытками, качались в петле, вставали у кирпичной стены под дулами. Новое его начинание, тайный заговор, в который вступил, священный союз борцов, сражающихся за спасение Родины, таил в своей глубине какой-то жуткий, неразгаданный смысл, на который указывало окровавленное тело животного.
Пузырились лосиные легкие, как кровавые слюни, раздувались до неба. И в этих пузырях копошились люди, тонули города и дороги, колыхались дворцы и храмы. И опять подводили к дувалу погонщиков в белых одеждах, вели автоматной очередью, и они ложились длинно и плоско, все в одну сторону, под ноги верблюдов. И летели на утренней заре вертолеты, пикируя на отряд намибийцев, превращая его в косматые красные взрывы. Качался в петле Наджиб с изрезанным, иссеченным лицом, с запекшимся красным усом. Как дыни, желтели у кампучийской дороги горы черепов, и девушка в розовом платье, прижимая к груди, подносила к костяной горе глазастый смеющийся череп. Индеец-мескитос был привязан к столбу на берегу Рио-Коко, и сержант-сандинист бил его наотмашь железной проволокой, прорубая в нем глубокие мокрые раны.
Все пронеслось – и счастливое, помолодевшее лицо Буравкова, и азартный, в красных мазках, Копейко, и Гречишников, танцующий вокруг убитого зверя бурный священный танец, – все разлетелось, распалось. Пустая лосиная туша, как глубокая красная лодка, и белые ребра внутри, как струганые шпангоуты.
Работа подходила к концу. Зверя четвертовали, разбрасывали вокруг куски ног, грудину, хребет. Огромные небеса сияли над белесой землей. И в них, высоко, летела сорока.
Вернулись в избу. Гремя рукомойником, смыли с пальцев сукровь и слизь. Стали резать на доске печенку, чистить лук, кидать на шипящую сковородку. Потом достали из ящика водку и виски. Ели раскаленную печень, опрокидывали вслед частые хмельные рюмки. Блестела клеенка с розовыми цветочками. На нее падали и застывали капельки сала. За окном, в сумерках, что-то темнело в обломках, словно грохнулся самолет и распался в страшном ударе. Егерь и шофер, охмелев и насытившись, вышли из избы, чтобы покормить жилами и костями собак. Гречишников, жадно запивая обжигающую рот печень стаканом холодного пива, сказал:
– Теперь от наших лосей к нашим баранам. – Он весело и любовно взглянул на Белосельцева. – Тебе особая благодарность от Избранника. Он восхищен проведенной операцией. Сказал, что она войдет в историю новейшей русской разведки.
– Польщен, – ответил Белосельцев, чувствуя, как отяжелел от вкусной и сытной пищи, как мягкими прозрачными волнами катится хмель, словно колышется стеклянный воздух миражей. Распавшийся чехол, скрывавший под собой жестокую сущность бытия, снова сомкнулся, и над ним толпились перламутровые пузыри, излетающие из соломинки.
– Нам нужно обсудить следующий этап Проекта Суахили, – продолжил Гречишников голосом
