у него была вытянута, он был похож на усталую беззащитную клячу, ослепшую от непосильной работы в шахте. Опять возник уже знакомый громила в русской косоворотке, напоминая зрителю, что предшествующие персонажи относятся к русскому типу, подавленному, аморальному, бездуховному. Вновь потянулась череда портретов, прекрасно выполненных, тонко улавливающих психологию. Демонстрант под красным знаменем, безобразный, полный ненависти, с плохо выбритым старообразным лицом, одетый в нелепые стариковские обноски. Следом – дебил с улыбающимся слюнявым ртом, безмятежно счастливыми водянистыми глазками, ковыряющий грязным пальцем в носу. Его сменил нищий, похожий на волосатого зверька, опирающийся на костыль, среди реклам женского белья, элитного жилья и итальянской мебели. Нищий протягивал руку, и искусная фотокамера фиксировала трещины и заусенцы его ладони, несколько монет, прилипших к складкам кожи. И снова портрет свирепого животного в косоворотке с русским языческим орнаментом, обозначавшим национальность и антропологический тип. Ряды продолжались бесконечно, сливаясь в нечто отталкивающее, выродившееся и опасное.
– Подбирая для всех телевизионных сюжетов определенный тип персонажей, мы тем самым умеряем антропологическую гордыню русских, насыщая зрительный ряд другими национальными типами, что абсолютно необходимо в нашем многонациональном государстве, где проживают якуты, татары, кавказцы. – Астрос говорил профессорским тоном, словно читал лекцию по генетике, описывая воздействия на генетический код подопытных организмов, поддающихся направленным видоизменениям. – Мы предлагаем нашим телезрителям другой антропологический тип, который может примирить реликтовые импульсы национального подсознания. Создаем типологический образ, на котором соединялись бы все остальные народы.
Астрос едва заметно кивнул оператору, и тот, понимая, моргнул своими круглыми, чуть ошалелыми глазами, действующими подобно кнопкам пульта.
На экране возникло лицо Альберта Эйнштейна, задумчивое, тихое, с глубокой мировой печалью в прищуренных добрых глазах, где присутствовал звездный отсвет мироздания, на которое были устремлены возвышенные помыслы великого всечеловека. Его пальцы утомленно лежали на листках бумаги, где простыми чернилами, еще не просохшими, была начертана известная формула, соединяющая воедино массу и энергию, время и пространство, Библию и атомную бомбу, шекель и холокост, Иисуса Навина и отрезанную голову Олоферна, Стену Плача и стриптиз-бар на Манхэттене, а также удивительные еврейские мелодии, лучшая из которых – «Семь сорок» – была добыта методами квантовой механики из световой волны и являлась музыкой мю-мезонов и нейтрино.
Эйнштейн исчез, и его сменил известный одесский юморист, пухленький, милый, он скосил головку набок, его вишневые глазки лучились, вызывая к себе прилив невольной симпатии. Чем-то, быть может, нежной формой ушей, он напоминал великого физика. Вслед за ним возник молодой красавец, политик правого толка, еще недавно мечтавший стать Президентом, иссиня-черный, слегка волнистый брюнет с глазами печального, все понимающего спаниеля. О красавце говорили, что он доезжает на «шестисотом» «Мерседесе» до определенного места, пересаживается на старенькую «Волгу» и на ней приезжает на работу, где обычно дежурит неизменный пикет голодных учителей и шахтеров. На смену ему появился известный артист-кукольник, аскетический, горбоносый, с дряблым стариковским ртом, но очень добрыми, хоть и печальными глазами, какие можно было увидеть в палисадниках Бердичева и на картинах Шагала, но после отмены черты оседлости и большевистской революции те же глаза, став строже и беспощадней, смотрели со всех партийных трибун, политических митингов и манифестаций. Вновь появился Эйнштейн, подчеркивая свое родовое сходство с только что промелькнувшими персонажами, – все те же печальные благородные усы, устремленный в неэвклидово пространство взгляд, любовь ко всему живому и неживому, неизменная, как постоянная физическая величина. Из этого эталона, повторяя его и видоизменяя, потянулись типажи одного и того же одаренного, интеллигентного племени, своим терпеливым присутствием, талантливыми разносторонними деяниями искупающего недостатки грубого и свирепого народа, отнимающего у человечества шестую часть планеты. То были – благообразный музейный работник среди древних фолиантов; министр иностранных дел, похожий на Иуду с росписи Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», всеми отпущенными ему талантами приближавший НАТО к Москве; известный банкир, чья финансовая группа поддерживала московского Мэра; и наконец, сам Астрос, благодушный, наивно- беззащитный, в домашнем костюме, держащий жестяную лейку, поливающий клумбу садовых ромашек.
– Продемонстрированный тип способствует сглаживанию этнических конфликтов в России, – пояснял Астрос, – он легко узнаваем в мире, помогает России на антропологическом уровне встраиваться в мировое сообщество...
Белосельцев испытывал страдание, боясь, что оно будет замечено проницательным Астросом и он будет изобличен как агент, проникший в «святая святых» противника. Он понимал побуждение народа, атаковавшего «Останкино» в кровавом октябре, когда мужчины и женщины шли на пулеметы, заваливая своими горячими телами стеклянный брусок телевидения, в предсмертных муках перегрызая зубами бетонный стебель башни. Ими двигал инстинкт матери, заслоняющей свое чадо от зверя, инстинкт отца, принимающего пулю, предназначенную для сына. Он сам был готов обвязаться гранатами и кинуться на освещенные, усыпанные огненными бриллиантами площадки, взорвать телекамеры и экраны, как панфиловцы в сорок первом подрывали танки фашистов. Но это было невозможно. Зло, обитавшее здесь, носило нематериальный характер, было метафизическим, описывалось невнятными бормотаниями пророка Николая Николаевича, который один знал средство, как его одолеть. Белосельцев, пряча свою муку, шел рядом с Астросом, изображая повышенное внимание, восхищение увиденным.
Они задержались в мраморном холле, превращенном в оранжерею с диковинными орхидеями, мохнатыми пальмами, глянцевитыми олеандрами. Посреди оранжереи был бассейн, в котором плавали белые лилии, мелькали золотые рыбки и на лучистые листья папируса садились большие глазастые стрекозы. Они казались Белосельцеву сконструированными в оптических лабораториях Астроса. Их выпуклые, бирюзовые, изумрудные и рубиновые глаза были миниатюрными телекамерами, следившими за ним, Белосельцевым.
– Все, что вы видели, и многое другое мы можем использовать для сокрушения Премьера. Мы нанесем по нему метафизический удар. – Астрос обращался к Белосельцеву, почти не замечая стоящих рядом Гречишникова и Буравкова. – Надеюсь, вы понимаете, что все разговоры о «свободе слова», о «независимой информационной политике» – это прикрытие для парламентских олухов, ширма для демократических идиотов. Мы занимаемся не информированием граждан и не развлекаловкой населения, а формируем новую историческую реальность. С появлением наших новых технологий нам удается овладеть вектором исторического процесса. Мы научились воздействовать на «силовые линии истории». Замыкаем их на угодном нам персонаже, превращая его из песчинки в исторического гиганта. Или же, напротив, отрываем «силовые линии истории» от любого, сколь угодно значительного политика, лишая его питания, превращая в пустоцвет. Так мы очень скоро поступим с нелепым, патологическим Истуканом, не желающим уходить из Кремля. Так мы поступим со смешным Премьером, разотрем его, как горстку пепла... Что вы сказали? – он повернулся к Гречишникову, хотя тот молчал. – Премьер дорожит поддержкой силовиков?.. Отправляет генерала Шептуна обычным рейсом в Грозный?.. Без авиационного прикрытия?.. С этим что- нибудь можно сделать?.. Не знаю, не знаю, – произнес он задумчиво, снимая с папируса зеленоглазую стрекозу и прикалывая ее на отворот пиджака. – Давайте посмотрим наш кукольный театр!..
Глава тринадцатая
Помещение, в котором они оказались, охраняемое не только молчаливыми стражами, но и стальными турникетами, детекторами и рентгеновскими лучами, напоминало пошивочную мастерскую, ателье скульптора и химическую лабораторию, вместе взятые. На дощатых верстаках были разбросаны цветные лоскутья шелка, бархата, золотистой парчи, лежало множество ножниц, портняжных лекал и подушечек, утыканных иглами и булавками. Тут же стояли миски с глиной и гипсом, высились груды мятого пластилина, остывала электрическая печь для обжига. Был выложен маленький горн с грудой красневших углей и кузнечными мехами средневековой формы, какие изображаются на картинах Босха и Брейгеля. На столах поблескивали колбы с разноцветными растворами, реторты с мутной жидкостью и кристаллическими осадками, пинцеты, пробирки, мудреные аппараты, соединенные змеевиками и раструбами, перенесенные сюда из лабораторий алхимиков. Отдельно, на полке, расставленный в неслучайном, тщательно подобранном порядке, тянулся ряд предметов, назначение которых лишь смутно угадывалось. Тут были несколько хрустальных призм и пирамид с заключенными в прозрачную глубину яркими радугами. Лежали
