полость носа, звучали с некоторым отставанием от шевелящихся губ.
– Не все средства хороши для достижения цели, – беспомощно повторял Белосельцев, чувствуя, как уловлен в невидимую паутину. Орнамент ее был непонятен. Центр, в котором укрылся маленький цветной паучок, оставался невидим. Вся операция, куда его вовлекли, была подернута мучительной тайной. – Мы нарушаем неписаные законы корпоративной этики, и это неминуемо скажется на результате.
– Я тебя понимаю, Виктор Андреевич, – мягко произнес Гречишников, в знак сочувствия прикрывая глаза, чтобы не видеть мучительных раздумий товарища. – Чем ближе к старости, тем чувствительнее душа к вопросам этики, к заповедям священных текстов, к урокам добротолюбия. Из разведчиков, посвятивших себя беззаветному служению Родине, ненавидящих врагов, которые желают твоему Отечеству смерти, сокрушают его и топчут, уводят с земли твой великий и добрый народ, мы превращаемся в тихих мудрецов, кротких плакальщиков, просветленных блаженных, сидящих на деревянном столпе, лицом к небу, не замечающих, как внизу тащат на казнь истерзанных женщин, как продают развратникам малолетних детей. Но вспомни себя другим, – Гречишников резко раскрыл глаза, и они, круглые, оранжевые, беспощадные, не мигая, воззрились на Белосельцева, – вспомни трансафриканское шоссе Каир—Кейптаун, обломки красного «Форда», намибийского учителя Питера, так похожего на Сэма Нуйому, что ты решил использовать его как приманку. Подставил под удар «Миража», с тем чтобы позже заманить в ловушку батальон «Буфалло». Ты ликовал, глядя, как дымятся подбитые юаровские броневики, валяются по обочинам обгорелые трупы буров. Тогда ты был отважным и дерзким разведчиком, действовал в интересах Родины далеко от ее рубежей. Теперь враг в нашем доме, пирует и развратничает в Кремле, и ты мучаешься совестью, как настоящий мудрец и схимник. Не можешь позволить, чтобы один из врагов слегка пострадал в процессе спецоперации.
Оранжевые, как горный прозрачный камень, глаза смотрели на Белосельцева ясно и праведно. И он увидел утреннее, с латунной зарей шоссе, по которому ушел, уменьшаясь, красный стремительный «Форд», и учитель Питер, с черным глянцевым лицом, улыбался им всем на прощанье, а потом в желтом небе, окруженном резными акациями, с грохотом прошел самолет, раздался далекий взрыв, и обломки «Форда» зачадили на жидком асфальте, и что-то липкое и зловонное догорало на окрестных кустах.
– Мне важно понимать целостность операции, – устало, сдаваясь, произнес Белосельцев, не выдерживая праведного взгляда Гречишникова. – Мне неизвестна полная картина, и я не понимаю до конца моей роли.
– Твоя роль ключевая, – взял его под руку Гречишников. – Без тебя операция невозможна. В свое время ты будешь в нее полностью посвящен. А теперь поезжай домой. Отдыхай, смотри телевизор. Следи за информационными программами.
Гречишников бережно, как больного, подвел Белосельцева к автомобилю. Открыл перед ним дверцу. Помог устроиться на сиденье. Молча кивнул шоферу. И машина понесла Белосельцева мимо стеклянного бруска телецентра, графской усадьбы и тихого пруда, над которыми возносилась огромная бетонная башня и реяли духи сгоревшей истории.
Он вернулся домой, испытывая слабость, словно из него сцедили всю кровь. Эта кровь находилась теперь в руках черноглазого карлика, и тот переливал ее из реторты в реторту, нагревал на огне, кидал кристаллы и смеси, улавливал розовый пар, извлекая духовную прану. Белосельцев лежал без сил на диване, лицом к потолку, и видел, как из белой лепнины, прямо от люстры, смотрит на него темнобородый учитель Питер – в голубой косоворотке, подобранной офицером кубинской разведки, чтобы зоркие глаза наблюдателей заметили его продвижение по трансафриканской дороге. Нацелили удар «Миража».
Белосельцев отвернулся от потолка, стал смотреть на стеклянные коробки коллекции. В той, где были собраны бабочки Южной Анголы, пойманные на серпантине Лубанго, в сухих перелесках долины Кунене, в белесых зарослях по пути к океану, среди алых нимфалид, пепельно-розовых сатиров смотрело лицо доктора Питера. Молчаливое и внимательное, сотканное из хрупких крыльев, легких разноцветных орнаментов.
Белосельцев поднялся, пошел в ванную, встал под душ, чтобы смыть наваждение. Освободить свое тело от мельчайших частичек, подобных цветной ядовитой пыльце, что осела на нем в колдовских лабораториях Астроса. Он стоял под шелестящей водой, глядя на свои худые, в стеклянной пленке ноги. А из затуманенного зеркала, из тусклой, запотевшей глубины, на него смотрело бородатое коричневое лицо учителя Питера.
Ночью, во сне, он мчался по горячим пескам пустыни Намиб, пробирался в солончаках Калахари, задыхался от горчичной пыли, врывавшейся в кабину джипа. Он оглядывался, следует ли за ним по лесной дороге грузовичок с двуствольной зениткой, защищая от воздушных ударов. На месте ли автомат, упавший на железное днище. И здесь ли кубинец Аурелио, в чьей фляге сохранилась теплая, с металлическим вкусом вода. Но Аурелио не было, а вместо него сидел учитель Питер в голубой косоворотке. Сквозь резную листву акаций, из-за слоновьих стволов баобабов следили глаза наблюдателей.
Наутро он чувствовал себя пустым и измученным, будто и впрямь маленький кривоногий колдун изъял его душу. Наколол, словно бабочку, на липовую расправилку. Вонзил стальные булавки. Дышит маленьким красным ртом, и душа изнемогает на липовом распятье.
Белосельцев вышел на Тверской бульвар с пожухлыми деревьями, под которыми двигался неспешный московский люд, резвились дети, пожилые дамы выгуливали собак, бежали трусцой долгожители, маячил в далеком прогале, в сиреневом бензиновом воздухе памятник Тимирязеву, до которого нужно были идти мимо ампирных особняков, старых корявых дубов, маленьких, рассеянных по всему бульвару скульптур и скамеек. Среди прохожих, сменявших друг друга, проносивших мимо Белосельцева свои шляпы, портфели и сумочки, запахи духов и сигарет, обрывки разговоров и смеха, опять возник учитель Питер. Он маячил вдалеке, в голубой косоворотке, заложив за поясок широкие ладони. С черной, падающей на грудь бородой он был похож на африканского Льва Толстого.
Его появление не пугало Белосельцева, лишь порождало мучительное недоумение. Казалось, африканец существует в действительности. Его образ перенесся на Тверской бульвар из другой половины Вселенной через систему лучей, преломляющих призм, перевертывающих увеличительных стекол. Существует не в его, Белосельцева, памяти, не в африканской саванне, а в каком-то неземном, нематериальном пространстве, откуда методами голографии выхвачен и принесен его облик.
В этом пространстве находится много других людей, знакомых Белосельцеву по его походам и странствиям, погибших при его попустительстве.
Там стояли в белых балахонах погонщики верблюдов, худые, с гончарными красными лицами, с величественным ожиданием смерти, перед тем как автоматчики пустили по ним разящую очередь и они упали, все в одну сторону, слились со своими длинными, на пыльной дороге, тенями. Там была итальянка, прелестная женщина, погибшая на вьетнамском фугасе по пути в Баттамбанг; он стоял на солнцепеке, рассматривая воронку от взрыва, вспоминая, как день назад она воздевала над собой ковшик с льющейся водой, обнажала подмышки, ее грудь волновалась, и у розовой округлости бедер влажно чернел лобок. Там был французский разведчик Виньяр, с кем сидели в кабульском баре, пили виски, делились друг с другом сплетнями, смотрели на розовые мерзлые виноградники, припорошенные снегом, а потом Виньяр лежал мертвый в камере Пули-Чархи, и его ноги в мятых носках беспомощно и окостенело торчали. Там был чернокожий солдат Роберту, которому он подарил авторучку, тот побежал догонять отстающую колонну, а после атаки остался лежать на жухлой траве с полными слез глазами, и зеленая муха ползла по его неживому лицу. Там была медсестра из госпиталя, разбившего палатки у зеленого вулкана Сан- Кристобаль, – она бесшумно входила к нему в палату, и он обнимал в темноте гибкое прохладное тело, чувствуя, как набухают ее соски и распущенные волосы начинают медленно, стеклянно скользить к нему на лицо, а потом на желтой воде Рио-Коко он греб что есть силы, направляя каноэ к берегу, где еще раздавалась стрельба, зная, что случилось несчастье, что она не вышла из боя и он потерял ее навсегда.
Все они стояли в пантеоне под светящимся куполом, взирали на него, и странный прибор, сконструированный из оптических стекол, световых лучей и таинственных сущностей, сочетающих видимый и невидимый миры, доносил ему их строгие образы.
Вечером он включил телевизор. На экране была ведущая новостей, маленькая Юдифь, каждый раз выносившая на блюде окровавленную голову зарезанной Родины. Аварии, катастрофы, заказные убийства, волнения в тюрьмах, эпидемии детского энцефалита, и под занавес – сообщение о
