концентрической системой колец, была паутиной, в центре которой дежурил красно-белый, с золотыми глазами, паук. Белосельцев метался по Москве, дергал натянутую паутину. Кремль чувствовал его панику, знал каждую улицу, подворотню, куда протискивалась его старомодная «Волга».
«Стать невидимкой... Использовать технологию «стелз»... Покрыть машину отражающим радиоволны составом... Метнуться прозрачной тенью к вершине высотного здания, где серебряной искрой трепещет голубь...» – так думал он, желая освободиться от своей испуганной уловленной плоти, превратиться в неуловимый свободный дух.
Проносясь мимо рекламных стендов, где ненасытным глазам предлагалось шипящее мясо восточного ресторана «Тамерлан», баснословные выигрыши в казино «Голден Палас», перламутровые писсуары итальянской фирмы «Ла Монти», концерты паточно-сусального Киркорова и маленькие пупырчатые уродцы корпорации «Билайн», Белосельцев углядел скромный лист, извещавший о выставке художника Поздеева, сибирского гения, умершего тихой смертью среди нарисованных ангелов, цветов и небесных светил. И уже вскоре был на Крымском Валу, оставил машину у пустынного фасада, поднимался по каменным теплым ступеням.
Залы, через которые он шел в поисках выставки, были пустые, солнечные, с белесыми деревянными половицами. В сухом теплом воздухе, казалось, пахло сеном, висели чудесные, любимые картины, напоминавшие благоухающие груды сухих золотистых фруктов, голубого изюма, смугло-красных гранатов. Он удивлялся, отчего нет людей, лишь сидят на стульчиках престарелые смотрительницы, как весталки, сберегающие остывающий священный огонь. Люди, переставшие молиться на этот огонь, наполняли теперь вещевые рынки, торговые центры, шумные зрелища. Мчались куда-то в своих лимузинах, меняли рубли на доллары, бушевали в пикетах и демонстрациях. Или, оглохшие, омертвелые, прозябали по углам в сонной одури, ссорились и вяло бранились.
Он вошел в зал Поздеева, и душистый запах, казалось, усилился. Он исходил от картин в простых деревянных рамах, где, большие и свежие, стояли в вазах цветы, смотрели молчаливые животные из заповедных лесов, взирали спокойные темноглазые лики то ли святых, то ли языческих идолов. Тот же запах меда и клевера струился от туманных распятий, на которых цвели, благоухали, раскрывались бутоны, источая нежное свечение жизни. Белосельцев двигался от картины к картине, изображения становились все проще, лишались портретного сходства, становились кусками ковра, разноцветным орнаментом, где с трудом угадывались люди, цветы и животные, и все превращалось в движение света. Он остановился перед высокой картиной, на которой сверкали ромбы, треугольники, сферы, расположенные в чудесной гармонии, словно перед ним был огромный кристалл с голубыми плоскостями, четкими гранями, куда вошли и застыли силовые линии мира, установилось высшее равновесие и гармония. В голубую глубину, словно в толщу прозрачного весеннего льда, залетел и замер вмороженный солнечный луч. Картина именовалась «Чаша», была предсмертной работой художника, который удалился от мира и в неустанных размышлениях и трудах стремился постичь философскую суть бытия. Бытие открылось ему как равновесие множества миров и пространств, в центре которых находился голубой прозрачный кристалл. Так Поздеев изобразил Бога, открывшегося ему перед смертью в прозрении.
Белосельцев стоял восхищенный, словно умерший художник поведал ему о своем медленном, неуклонном постижении истины, когда в душе стихают все похоти, умирают страсти, сникают гордыни. В изнуренной трудом и немощью плоти начинается концентрация света, прижизненное освобождение духа, и в молитвенном последнем усилии открывается Бог как сияющий прозрачный кристалл, недвижный и целостный, скрепляющий собой мироздание.
Это был путь, к которому он стремился и с которого постоянно сбивался. Неукрощенная плоть, гордый и суетный ум каждый раз ввергали его в заблуждения, уводили с дороги познания. Он не добивался прозрения. Солнце, о котором молил всю жизнь, не всходило. Лишь тускло у горизонта, как в полярной тундре, разгоралась и гасла заря.
Он стоял перед картиной, восхищаясь и одновременно страдая. Картина не была к нему равнодушна, звала, побуждала к поступку. Он смотрел на нее не мигая, расширив зрачки, задержав дыхание. Картина стала вдруг волноваться, как отражение в воде, на которую пал легкий ветер. Холст перестал быть твердым. В нем открылся тонкий прогал, едва заметная скважина. И в эту узкую щель, в игольное ушко, торопясь, сбрасывая бренную плоть, превращаясь в тончайший луч, устремилась душа. Проскользнула в зазор, оставив опустелое тело безвольно стоять на сухих половицах.
Его первый вольный порыв вознес его над Москвой, и он замер в восторге, опираясь на воздух, озирая розово-белый город, похожий на срез огромного дерева, в кольцах, слоях, в радиальных прожилках и линиях. В сердцевине был Кремль, алый, золотой и дышащий, и если присмотреться к Москве, то это был Спас, вышитый разноцветным шелком на зеленом полотенце подмосковных полей и лесов.
Вторым счастливым порывом он унесся на северо-запад, к псковским синим озерам, где когда-то любил свою милую. Она шла босиком в розовом сарафане по белой дороге, мимо старой Изборской крепости, Труворова городища, церкви Николы на Горке, где паслись библейские овцы и желтело поле подсолнухов. Он смотрел на нее с высоты, видел туманные сосняки, слюдяной след от лодки, красного коня на лугу, низкое туманное облачко летящих скворцов.
Третьим мощным порывом он вознесся в космос, глядя оттуда на далекую Землю, похожую на живое яйцо, где что-то переливалось, дышало. Оттуда к черному, усыпанному звездами небу летели души умерших, прозрачные, похожие на пучки разноцветных лучей. Одна душа пролетала близко от него, и это была женщина, которую он когда-то любил. Она не узнала его, улыбнулась, поманила за собой, и он смотрел, как она удаляется, переливаясь, словно капля росы.
Он увидел рай, который казался подобием земной природы, но прекрасней. Озера были ослепительно синими, в них отражались осенние золотые леса. Лоси, волки, медведи спускались к водопою, и их вел Серафим Саровский в белой рясе, подпоясанной цветным кушачком. Праведники гуляли в раю, но не напоминали людей, а были пучками света. Переливались, как утренний луг, и глаза, узревшие праведников, не могли на них наглядеться.
Он вознесся над раем в восходящем потоке света, который голубел, словно пламя горящего спирта. Становился плотнее и гуще, застывал в синеве. Превращался в сияющий чистый кристалл, живой, драгоценный, наполнявший все небо, бывший всем, всему даривший названия. Кристалл был недвижен и чист, из прозрачного синего льда. В него залетел и замер луч света, словно радужная паутинка.
Это был Бог. Его душа узрела Бога, пережив блаженство. Достигла высшего счастья, в котором хотелось остаться и застыть навсегда. Но из синевы изреклось тихое слово, обращенное к нему. Оно отсылало его обратно на землю, где он должен дожить свой век и снова сюда явиться как пучок разноцветных лучей.
Белосельцев стоял перед картиной Поздеева, не понимая, что с ним только что было. Кто взял его при жизни на небо, показал мироздание, окунул в лазурь, прижал к своим любящим дышащим губам и снова вернул на землю. Служительница с седыми буклями, державшая на коленях вязанье, удивленно на него смотрела.
Он вернулся домой счастливый и верящий. Мир, в котором он пребывал, на своих отдаленных окраинах был ввергнут в жестокость и хаос. Но по мере приближения к центру становился все ясней и прозрачней. И там, куда стремилась душа, находился божественный синий кристалл – «Чаша» Поздеева.
Утром он проснулся от звона, словно в стекло ударили камнем. Среди осколков сна, в солнечной паутине трещин, он схватил телефонную трубку. Услышал голос чеченца Вахида, едва узнаваемый, без оксфордских замшевых интонаций, с кавказским косматым акцентом, с повизгиваниями, словно тот танцевал танец с саблями:
– Фальшивые!.. Вы нас обманули!.. Чеченца нельзя обманывать!.. Русский не понимает язык дружбы!.. Русский понимает язык пули!.. Арби сказал, что за это оскорбление вы заплатите кровью!..
– Не понимаю... Что случилось? – Белосельцев испугался этого косматого вихря с проблеском клинка, с огненным неистовым взглядом и белым оскалом. – Объясните толком, Вахид...
– Вы нас подставили!.. Пять миллионов фальшивых долларов!.. Это обман, оскорбление и насмешка!.. Чеченцы не прощают насмешки!.. Я не отвечаю за последствия!..
– Постойте, Вахид, надо во всем разобраться...
Но уже пульсировали гудки и в комнате метался черный исчезающий вихрь, улетая в солнечное окно. Он понимал, что случилось нечто ужасное. И это ужасное заключалось в том, что он, Белосельцев, не
