понимал природу окружавших его опасностей. Он двигался, действовал, переносил предметы, садился в автомобиль, посещал художественные выставки. Тешил себя мыслью, что прозорливо угадывал ход событий, опережал соперников, предвосхищал их коварные замыслы. Но взрывное устройство срабатывало не под сиденьем машины, не на пороге дома, не под столом деловых переговоров, а в самой глубине его сознания, в сердцевине души, где, невидимый миру, таился дивный синий кристалл. От взрыва летели голубые осколки. От божественного кристалла, от гармонии и равновесия мира оставалась груда бесцветных льдышек, как от упавшей сосульки.
Он пытался обратиться к Гречишникову, чтобы выяснить суть происшедшего, но того не было ни дома, ни в Фонде. Белосельцев поехал в офис Копейко, откуда вчера вынес алюминиевые чемоданы. Но охрана у входа отчужденно сообщила ему, что Копейко отсутствует и едва ли будет сегодня. Он попытался дозвониться до Зарецкого по одному из многочисленных телефонов, но повсюду его вначале спрашивали, кто он такой, а потом холодно сообщали, что Зарецкий вне досягаемости.
Он пытался понять, что случилось. Вспоминал мельчайшие эпизоды последних дней, которые казались незначительными и ненужными, не встраивались в линию заговора, которую он мнимо угадал и отметил. Эти эпизоды почти забылись, но теперь именно они должны были объяснить истинную сущность событий, выявить скрытую, подлинную линию заговора.
Астрос, желая ослабить Премьера, сдал Шептуна чеченцам, оговорив себе долю в выкупе. Зарецкий, извечный соперник Астроса, хотел помешать его сделке, подсунул фальшивые доллары. Желая подвигнуть Премьера к «малой войне» в Дагестане, обрек Шептуна на заклание. Чокнулся рюмкой с экраном, на котором колыхалось опухшее, с обвислыми усами, лицо. Назвал чемоданы с долларами «ящиками Пандоры», откуда вырвутся война, разрушения, смерть.
Все мешалось и путалось. Черно-красный орнамент ковра, на котором стоят чемоданы. Длинные пальцы Зарецкого, окружающие чемоданы магической клинописью. Зеленые «кирпичики мироздания», из которых строится огромная, до неба, стена. Праведники на опушке заповедного леса, сверкающие, словно роса. Синий небесный кристалл, в котором кончается мука расчлененного мира и мерцает, словно тонкая радуга, остановленный луч.
Белосельцев кружил по городу, не находя себе места, и ему казалось, что отовсюду – из туманных, перечеркнутых проводами небес, из-за сетчатой Шуховской башни, из-за университетского золоченого шпиля, из рекламного щита «Ла Монти», из солнечного разлива реки, – отовсюду корчит рожи Зарецкий, провожает его бесовским, ядовитым смешком.
К вечеру, не найдя никого из вероломных сподвижников, он отправился на Лубянку, где в Доме офицеров проводилась встреча Премьера с ветеранами спецслужб и где, быть может, он сумеет найти Гречишникова. Потребует у него объяснения. Попытается отвести еще неясную, приближающуюся беду.
В вестибюле было людно и шумно. Мелькали генеральские лампасы. Дородные, вальяжные директора концернов и фирм узнавали один в другом былых полковников внешней разведки. Строгие, в баснословно дорогих костюмах и галстуках, банкиры лишь неустранимой выправкой выдавали прежнюю свою профессию. Белосельцев встречался с былыми сослуживцами, обнимался, обменивался рукопожатиями. Угадывал по одежде, по выражению глаз, по тембру и силе голоса, кто из них преуспевает в бизнесе, цветет в банковских охранных структурах и аналитических центрах, а кто влачит печальное существование в ворчливой немощи и забвении.
Он искал среди них поддержки, искал возможных союзников. Быть может, тот генерал, гроза диссидентов, автор хитроумных кампаний в прессе, после которых вольнодумцы, надышавшись мордовским ветром, высылались самолетами за границу, обменивались на пленных разведчиков. Генерал был стар, жалок, старался бодриться, держаться молодцом, но был похож на погасший светильник. Многие из тех, кого он когда-то преследовал, сидели теперь в Президентском совете, были законодателями мнений, травили старика злыми нападками. Или тот полковник внешней разведки, кто готовил боевиков для Фронта Фарабундо Марти, обучал сандинистов, отсылал в колумбийские джунгли диверсантов, теперь, с модной стрижкой, в нежно-сиреневом декадентском галстуке, протянул ему руку с тяжелым перстнем, и в холодных серых глазах были отчуждение и насмешка преуспевающего нефтедельца, фрахтующего либерийские танкеры, снабжающего Кубу венесуэльской нефтью.
Многих он помнил в лицо. От многих получал указания. Многих сам отправлял на опасные боевые задания. Но никто из них не внушал ему доверия. Время всех изменило, выкрасило в иные цвета. И ему казалось, все они имеют на лбу тайную мету, не отбрасывают тени, включены в Проект Суахили.
– Виктор Андреевич, вот так встреча!.. – Его остановил широкоплечий крепыш в сером вольном костюме. Белосельцеву потребовалась секунда, чтобы радостно вспомнить, кому принадлежит это круглое скуластое лицо, волосы, то ли седые, то ли белесо-желтые, умные ярко-голубые глаза. Кадачкин, полковник военной разведки, с кем свела его судьба в Лубанго, поводила по горячей саванне, по каменистым океанским прибрежьям, по белоснежным солончакам Калахари. Его лицо почти не изменилось с тех пор. Казалось, оно хранило гончарный африканский загар, в складках его пиджака еще оставалась пыльца фиолетовых ядовитых акаций и где-нибудь в гуще волос притаились частички красной африканской земли. – Сколько лет, сколько зим!..
Они обнялись, и, чувствуя крепость его неизношенного тела, его дружеский горячий порыв, Белосельцев подумал – вот кому он может довериться, вот кто может стать сотоварищем, отвратить беду.
Они стали ходить по вестибюлю кругами, не обращая внимания на толпящихся ветеранов, бестолково и радостно вспоминать прошлое.
– А помнишь, – Белосельцев обращался к Кадачкину на «ты», хотя, возможно, в те давние дни они оставались на «вы», – помнишь, как ты меня спас, когда этот стервец Маквиллен собирался меня похитить? Может, ангел тебя перенес на этот отрезок дороги Лубанго – Порт Алешандро?..
– А помнишь, как ты ловил своих дурацких бабочек, а я тебя прикрывал с автоматом? – радостно подхватывал Кадачкин, принимая это панибратское «ты». – Думаю, ну сейчас разведка буров появится, а у меня только один магазин с патронами...
– А помнишь, как ты вытащил нас с Аурелио из-под коряги, и мы пробирались на бэтээре по сухому ручью и слушали, как стонет по соседству раненый слон?..
– Не было в моей жизни ничего прекраснее, чем та дорога в Кунене, где мы поджидали «Буффало», и я никогда не видел разом столько горящих броневиков и машин...
– А в моей жизни не было ничего лучше той бани, где твой прапорщик хлестал меня эвкалиптовым веником, вытапливая из кожи всю ядовитую гарь и копоть...
– А помнишь кубинку, с которой я отплясывал на веранде, и она расстегнула блузку и показала свою коричневую потную грудь?..
Нет, этого Белосельцев не помнил, это было уже без него. Но он радостно кивал, представляя, как кубинка, выпив лишнего, колышет бедрами, расстегивает военную блузку, освобождает смуглую, глянцевую от пота грудь.
В вестибюле зазвенел звонок, приглашая участников встречи в зал.
– Ты где обретаешься? – Белосельцеву не хотелось расставаться со старым товарищем. – Чем на хлеб зарабатываешь?
– Так, кое-чем. Экспорт-импорт, сам знаешь, – отмахнулся Кадачкин.
– Нам надо с тобой повидаться, посидеть, выпить рюмку. – Белосельцев вытащил визитную карточку и уже на ходу, увлекаемый в зал, написал домашний телефон. – Позвони, не откладывай, буду рад...
И они расстались, потерялись среди шевеления и хлопанья кресел в просторном сумрачном зале с освещенной сценой, на которой был установлен стол для президиума, возвышалась старомодная трибуна с дубовым советским гербом.
Еще несколько минут разноголосого ропота, затем наступившая тишина, и на сцену вышли Премьер, улыбающийся, круглоголовый, чем-то похожий на бодрого конферансье, Избранник, изящный и скромный, быть может, впервые в новой роли директора ФСБ появившийся на публике, несколько молодых генералов, неизвестных Белосельцеву, из тех, что стремительно вознеслись среди бесконечных чисток и перестановок в спецслужбах. Шествие замыкал Гречишников, приотстав, умышленно опоздав на секунду, так что возникло ощущение, что это он их всех выпустил. Он будто направлял их, как мальчик с хворостиной направляет
