гусей.
Зал поднялся, приветствуя руководство, благодарный за встречу, за оказанную честь, за возможность оказаться вместе, пережить драгоценное единство, солидарность, пусть мнимое, но бодрящее чувство нужности и причастности.
Белосельцев из первых рядов всматривался в Премьера, который казался окруженным легкой мутью, словно начинал тлеть, распадаться, высеивать мельчайшую пудру, как перестоялый гриб, которому суждено скоро упасть. Избранник был подчеркнуто сдержан, слегка улыбался, но не залу, а какой-то своей отрешенной мысли, которая занимала его помимо сиюминутных забот, и у тонкой его переносицы, меж светлых бровей, держался зайчик света. Гречишников был строг, сосредоточен, вел невидимое управление, посылал сигналы в зал строгим мановением бровей, поворотом круглых оранжевых глаз, чуть заметным указанием пальца.
Слово было предоставлено Премьеру, который, бравируя военной выправкой, бодро, твердо прошел к трибуне и сразу тронул стакан воды, повинуясь рефлексу оратора.
Он начал с того, что передал привет ветеранам от Президента, который, по его словам, все силы отдает укреплению спецслужб:
– Я военный и готов подчиниться любому приказу Верховного. Но должен честно сказать, все приказы, которые я получаю как генерал и Премьер-министр, наполнены заботой о благополучии и величии России...
Несколько деликатных хлопков были ему наградой.
Затем он заговорил о реформах, о трудностях, которые они встречают на своем пути:
– Демократия – дорогое удовольствие, но мы готовы платить за нее самую высокую цену, ибо за пределами демократии находится слепое насилие...
Многие поняли это как намек на разгром Парламента и, удивляясь его смелости, одобрительно захлопали.
Он перешел к обзору международных проблем.
– Сегодня у России нет внешних врагов, но я бы не сказал, что нет внешних долгов, – скаламбурил он, весело оглядывая зал, который наградил остроту негромким одобрительным смехом.
Он пространно стал говорить о внутренних проблемах, подчеркивая важность гражданского мира и согласия:
– Мы все здесь «государевы люди», готовы головы сложить за Отечество, но берусь утверждать, что худой мир с Чечней лучше доброй ссоры, и дело здесь не в статусе Ичкерии и не в слабости Москвы, а в том, что перестали гибнуть люди, а это самое главное...
Зал промолчал, но Гречишников ударил в ладоши, и ему отозвалось в разных рядах несколько громких хлопков.
– В подтверждение сказанного хочу сообщить, что усилиями наших коллег, которые находятся здесь, в этом зале, генерал Шептун, задержанный несколько дней назад в Чечне, сегодня вернется в Москву. Как я и обещал вам, поклявшись честью офицера. Мы ожидаем его появления в этом зале. Мне сообщили, что он благополучно сошел с трапа самолета Грозный—Москва. Вот это и есть, товарищи, миротворческий процесс!..
Зал радостно, страстно зааплодировал, воодушевленный освобождением генерала. Люди озирались, не появился ли он среди рядов, не выходит ли он бодрым шагом на сцену. Белосельцев хлопал вместе со всеми. У него отлегло от сердца. Его страхи и подозрения были маниями, которым он был подвержен, не умел их в себе подавлять. Он торопил появление генерала, собираясь при встрече намекнуть на причину его злоключений. Объяснить ему, быть может, за рюмкой душистого коньяка, какое участие он, Белосельцев, принимал в его вызволении.
– А сейчас я хочу сделать подарок вашему Дому офицеров. Хочу преподнести фарфоровую вазу, созданную мастерами советского фарфора в честь десятой годовщины ВЧК. Пусть этот шедевр займет свое почетное место в нашем Доме как реликвия нашей борьбы и наших побед...
Он повернулся к сцене, показывая залу невыразительный профиль, без подбородка, с маленьким носом. Появился порученец в форме полковника. Он не без труда нес высокий картонный футляр в цветастой бумаге, перевязанный серебристой бечевкой, в котором таился подарок. Виновато улыбаясь, держал на весу нелегкий футляр, в то время как Премьер неторопливо, старательно развязывал на тесемке бантик. Легкой змейкой тесемка соскользнула на пол. Следом опала цветастая обертка. Премьер обеими руками потянул вверх высокую крышку, снял, победно улыбаясь. В руках порученца на подставке возникла отрезанная голова Шептуна, с закатившимися лунными белками, ржавыми свалявшимися усами, приоткрытым страдальческим ртом. Зал ахнул. Порученец, ужаснувшись, выронил подставку, и голова с глухим стуком упала на сцену, несколько раз перекатилась, опрокинувшись на ухо, показывая залу спекшийся обрубок шеи.
Белосельцев полуобморочно устремился со всеми к сцене, успевая заметить побледневшее, как мучнистый колобок, лицо Премьера, Избранника, его бесстрастный лик, напоминавший изделие из голубоватого мрамора, и Гречишникова, чьи глаза сверкнули торжествующим рыжим блеском.
Одна половина зала стала карабкаться на сцену, другая хлынула к дверям. Люди покидали ряды. Слышалось: «Убийца!», «Брехливая тварь!», «Президентская подстилка!», «Сука поганая!» Белосельцев увидел, как военные, накрыв отрубленную голову содранной со стола скатертью, уносят ее за сцену.
Глава шестнадцатая
Он чувствовал свою неприкаянность, свое одиночество, свою растерянную, тоскующую душу, залетевшую в слабое, неумное тело, которое помаялось, помоталось по свету, изведало все отпущенные человеку страсти, искусилось на все соблазны и, обессиленное, пресыщенное, теперь доживало свой век, не отпуская из себя печальную пленную душу. Он чувствовал свою случайную заброшенность в мир, куда его впустили в далекое утро, снабдив напутствиями из бабушкиных сказок, книжных басен и притч, командирских приказов, библейских туманных заповедей, а потом оставили посреди вечерней пустыни с остывающими песками и бледной полоской зари.
Он сидел в кабинете перед стеклянными коробками, в которых бесчисленные, посаженные на булавки, застыли разноцветные скелеты умерщвленных безгласных существ. И вся прожитая им жизнь казалась полым сухим хитином с мертвым орнаментом полузабытых встреч, незавершенных деяний, недодуманных мыслей.
Он смотрел на свои руки, странно сконструированные природой, чтобы обладавший ими мог хватать лежащий на дороге камень, гладить женскую грудь, давить на спусковой крючок, метать игральные карты, пересчитывать деньги. Руки его были сухие, натертые от бессчетных касаний, и от них пахло мышиным тленом и парной кровью.
С утра его донимали звонки, но он не снимал трубку, чтобы не услышать воркующего витютня. Несколько раз звонили в прихожей, но он не подходил к дверям, чтобы не выдать себя скрипом половиц. Из-за шторы он выглядывал на Тверской бульвар, и ему казалось, что под деревьями, начинавшими слабо желтеть, на зеленых скамейках, на утоптанных красноватых дорожках его караулят и ждут. Ему хотелось ускользнуть из дома, но не было человека, к кому бы он мог прислониться. Любимых и близких уже не было на земле. Друзей не осталось, а иные стали врагами. Женщины, которых когда-то любил, давно принадлежали другим, растили детей и внуков. Единственным, кого вдруг ему захотелось увидеть, услышать его несвязную, похожую на лепет ребенка речь, был Николай Николаевич, русский пророк, который сидел на полешках на берегу раздольной реки и изрекал прочитанные на бегущей воде пророчества.
Белосельцев со всей осторожностью разведчика, уходящего от преследования, выскользнул из дома. Он обманул невидимую «наружку», сделав несколько петель в переулках и подворотнях. Запустил свою пыльную «Волгу» и поехал в Печатники.
Он не плутал среди окраин, однотипных многоэтажных построек, а сразу выехал на прибрежный пустырь, где текла река с далеким зеленым островом и затопленной ржавой баржой. Знакомый гараж был открыт, в нем виднелся допотопный замызганный «Форд» с лысыми крыльями. Дальняя часть гаража была завешена холщовыми тканями, как завешивают перед открытием памятник. В глубине темной масленой ямы, среди голого света ламп работали Николай Николаевич и его неизменный подручный Серега, все в той же удобной, повязанной на чеченский манер косынке.
Белосельцев подошел, поздоровался, наклоняясь над масленой глянцевитой ямой, стараясь поймать
