сорвалось с дерева и со стуком упало на землю. Пчела качнула цветок и исчезла. Пернатое семечко сорвалось с рукава и умчалось по ветру. Охранник поднялся и стал с тревогой осматривать сад. Басаев отнял из девичьих рук свою жилистую большую стопу, кинул на подушку умолкнувший телефон, на котором еще секунду горели млечные кнопки, а потом погасли, словно выброшенный из моря конек умер на шелковой ткани.
– Леча, зови начальника штаба и зама по вооружению... – приказал Басаев охраннику. – А ты, – обратился он к женщине, – принеси еще две пиалки...
Белосельцев смотрел, как уходят Премьер и Зарецкий. Как в вечернем окне краснеет косматый собор. Как на площади мерцает брусчатка. Где-то там, за Лобным местом, на черном камне был поставлен крестик, куда скоро упадет самолет.
– По-моему, все было блестяще, – сказал Гречишников. – Реализуется Проект Суахили... Тебе же, Виктор Андреевич, – он строго, но одновременно и дружески обратился к Белосельцеву, – пора лететь в Дагестан, к Исмаилу Ходжаеву, управлять «локальным конфликтом». Пусть попридержит своих бандитов, не ввязывается в заваруху... Он нам подарит нейтралитет, а мы ему подарим республику...
Белосельцев кивнул. Он был спокоен. Он был разведчиком, внедренным в ряды противника. Он добывал бесценную информацию, которую шлифовал и отсеивал, придавая ей кристальную чистоту и прозрачность. Бесценную информацию, которую некому было вручить.
Глава семнадцатая
Белосельцев летел в Дагестан в светлом салоне, где блуждало водянистое солнце. Облака под крылом подымались, как синие башни. Между ними сквозили глубокие колодцы, сквозь которые туманилась влажная голубая земля с проблесками рек и озер. Он летел на войну. Сидящие в самолете люди, отдыхавшие от летней Москвы, не знали об этом. В предвкушении скорого возвращения домой дремали, пили вино, качали детей, говорили друг с другом на гортанном, рокочущем языке, в который вливалась металлическая музыка самолетных турбин, и казалось, что они, шевеля усами, закатывая белки, поют аварские песни. Он летел на войну, был ее гонцом и посланцем. Был тем, в ком война набухала, словно красная острая почка, готовая выбросить резные багровые листья, сочную, пропитанную кровью лозу. Самолет ровно, мощно парил в солнечной чистоте, пропуская под собой округлые бело-голубые облака, напоминавшие снежных баб, словно их скатали и расставили по небу играющие великаны. Стюардессы катили по салону коляски с минеральной водой, мило улыбались перламутровыми губами, а в горах по ущельям продвигались отряды Басаева, брызгали камни под колесами пыльных джипов, тряслась турель пулемета, и радист со смоляной бородой посылал позывные в далекие ваххабитские села. Армейские гарнизоны, отступив, таились в засадах. Слетались на аэродромы эскадрильи боевой авиации. Штабисты вонзали красные и синие стрелы в сердцевину Кадарской зоны. И война, которая скоро ударит в горы, замерцает залпами пушек, заскрежещет гусеницами танков, завоет пикирующими штурмовиками, заорет простреленным в грудь десантником, завизжит насаженным на штык ваххабитом, запричитает матерью над убитым ребенком, заржет окровавленной лошадью, хрустнет осевшей мечетью, ахнет подорванным бэтээром, закоптит голубое небо черным зловонным пожаром, эта война, которую он нес на Кавказ, совершалась для одной-единственной цели – возведения к власти Избранника. И неясно, что таится на его золотистом челе, затуманенном облачком света, – трехзначное, составленное из шестерок число или нежный, прорвавший влажную пленку, голубой младенческий глаз.
В аэропорту его встретил молодой черноглазый красавец с короткой овальной бородой цвета вороненой стали. Прижал руку к сердцу:
– Исмаил просил встретить вас, Виктор Андреевич, и привезти к нему в дом, в его родное село. Он просил извинения, что не приехал сам. Ему небезопасно появляться в Махачкале.
Красавец проводил его к серебристому «Мерседесу» с шофером, чья шея напоминала круглую колонну, из коротких рукавов выглядывали могучие бицепсы, и он был похож на чемпиона по вольной борьбе, с трудом поместившего разбухшее от мускулатуры тело на кожаное сиденье.
– Час по хорошей дороге, – любезно пропустил его в машину красавец, окидывая быстрым горячим взглядом окрестность, высматривая в ней угрозы. И усаживаясь в мягкую, душистую глубину «Мерседеса», Белосельцев почувствовал, что где-то среди циферблатов, лакированных поверхностей, хромированных рукояток и кнопок притаилось оружие, тихо дохнуло холодной сталью.
Они ехали через город, сквозь его тучную, южную, солнечную красоту, белые сахарные фасады, мерцающие фонтаны, темно-зеленые переросшие парки. Белосельцев всматривался в нарядную, неторопливую толпу, фланирующую мимо витрин, ресторанных подъездов, пестрых рекламных щитов. Пахнуло сладким фруктовым духом, когда проезжали рынок с черным шевелящимся людом. В стеклянной чайхане под бирюзовой затейливой вывеской он разглядел лениво восседавших на коврах людей, пьющих чай. Музыка, горячая, сочная, налетела и тут же отстала, заслоненная зелеными купами и белой колоннадой. И больная, острая мысль – над всем этим витает война, приближается грохочущая черная туча с огненной сердцевиной. Она пропустит сквозь себя белоснежный город и умчится, оставив расщепленные осколками стволы, измочаленные артиллерией парки, сожженные коробки домов, продырявленные снарядами фасады, вялые разбухшие трупы, разноцветные злые звезды над изглоданной безмолвной землей. И вторая жаркая мысль – только он, Белосельцев, может спасти этот город, может не подпустить к нему войну, остановить ее за хребтом, уговорить Исмаила Ходжаева не выступать с боевыми отрядами в поддержку Шамилю Басаеву.
Незаметно пролетел час, когда они катили мимо гор и холмов, вдоль корявых коричневых виноградников, тучных садов, многолюдных сел, среди которых высились островерхие, словно пирамидальные тополя, мечети. Свернув с голубого шоссе, пропетляв по горной дороге, переехав быструю речку, обогнув каменное мусульманское кладбище, они оказались в селе: зелено-голубые ворота, седые каменные дома, деревянные резные веранды, тучи пестрых ребятишек, поднимающих солнечную пыль. Джип медленно пробирался сквозь стадо овец. Старики в тяжелых папахах слезящимися глазами встречали приезжих. Быстроглазые, в пестрых платках женщины несли цветные тазы. И у открытых ворот просторного подворья, окруженный охраной, высокий дородный мужчина с голубой сединой в бороде смотрел на Белосельцева, издали улыбался, раскрывая для объятий руки. Исмаил Ходжаев, старинный знакомец, с кем свела судьба в афганских пустынях, в красных песках Регистана и с тех пор превратила Белосельцева в стареющего отставного генерала, потерявшего опору и смысл, а Исмаила Ходжаева – в предводителя воинственных грозных отрядов, чье оружие могло решить судьбу предстоящей спецоперации, превращавшей Дагестан в зону боевых столкновений.
Они приняли друг друга в объятия, и Белосельцев, касаясь щекой твердой бороды Исмаила, почувствовал запахи дорогого одеколона и вкусного соснового дыма, пропитавшего складки его сухой просторной рубахи.
– Как доехали, Виктор Андреевич? Как самочувствие? Счастлив принять вас в моем доме. Немного отдохните с дороги, и милости прошу, в саду, на свежем воздухе, посидим, перекусим.
Хозяин бросил несколько быстрых властных взглядов, шевельнул черными густыми бровями, и по мановению этих властных глаз молодые охранники кинулись в разные стороны – в дом, в сад, в каменный просторный сарай, на солнечную дорогу, выполнять безмолвный приказ. Любезный юноша, прижимая к сердцу ладонь, повел Белосельцева в прохладные душистые покои, сплошь увешанные коврами, устланные шелковыми одеялами.
И вот они уже сидели в тенистом саду, под яблоней, сквозь которую виднелись две горы, голубая и розовая, похожие на двух окаменелых огромных птиц, прилетевших сюда с незапамятных времен и ждущих волшебного слова, чтобы ожить и взлететь над миром. Деревянный помост, на котором они сидели, был устлан жесткими черно-красными коврами, усыпан подушками из линялого, истертого шелка. Под помостом сочился арык, по которому время от времени скатывался засохший фруктовый лист. Они неспешно разговаривали, привыкая друг к другу после долгой разлуки, деликатно выспрашивали один другого об их нынешнем бытье. Молодые стражи, едва заметные за корявыми стволами деревьев, берегли их покой.
– Помню, как вы приехали, Виктор Андреевич, в наш батальон, в Лашкаргах. Вы были тогда майором. Помню первый наш разговор в казарме. – Исмаил потеплевшими, увлажненными глазами смотрел на гостя из-под железно-синих бровей. Белосельцев старался угадать в этом суровом, грозно-угрюмом лице, в тяжелых морщинах и складках, другое, юношеское, покрытое смуглым афганским загаром лицо, с легкими, словно кисточкой нарисованными крыльцами изумленных бровей. – Как мы брали тот караван Закир-Шаха и
