чудом живы остались.
Они молча улыбались, покачивая головами, словно этими колебательными движениями старались раскачать недвижные омертвелые пласты времени, чтобы ожили и двинулись вдруг шеренги запыленных солдат в панамах, закрутились до стеклянного блеска винты вертолетов, полетел в небеса белесый колючий вихрь, туда, где вяло парили медлительные тощие грифы, и уже потекли в иллюминаторе красные пески Регистана, словно открылся зев огромной печи, и они сквозь стеклянный воздух смотрят на волнистое течение барханов, на цепочки верблюжьих следов, отыскивая темные бусины бредущих верблюдов.
– Я думал, нас всех перебьют, но Аллах сохранил мне жизнь.
...Вертолеты садились на гребне бархана, и группа спецназа, держа на весу пулеметы, разбрасывая красный песок, бежала к каравану, к волнистой веренице верблюдов, груженных тюками, с черными, как уголь, погонщиками, облаченными в цветное тряпье. Оскаленные зубы верблюда, фиолетовый выпуклый глаз, от погонщика пахнет едким потом и дымом, поднятые корявые руки, и внезапно из полосатых тюков, из пыльного тряпья, вдоль мохнатых звериных боков выскальзывают вороненые, с перламутровыми нашлепками автоматы, и разящие вспышки в упор.
– До сих пор помню, как очередь прошла у виска, словно побрила. И выстрелить не успел...
...Они лежали на вершине бархана, зарываясь в песок и отстреливаясь. Верблюды, качая горбами, переставляя костистые ноги, убегали в пески, и погонщики, отступая, выпускали по спецназу дымные трассы гранат, вырывая из бархана красные пыльные взрывы.
– Спасибо, Виктор Андреевич, прикрыли меня, а то бы косточки мои белые лежали сейчас в пустыне, и никто бы не помнил Исмаила Ходжаева.
...Вертолеты на бреющем догоняли убегавших верблюдов, снаряды лохматили и взрывали пески, расшвыривали убитых животных, курсовые пулеметы работали по каравану, и верблюд, расшвыривая мослы, задирая пробитую голову, бежал по пескам и падал с горящими смоляными горбами.
– Тогда, в пустыне, я впервые увидел Коран, взял у мертвого погонщика. Он до сих пор хранится в моей библиотеке, и если полистать страницы, можно найти красную песчинку пустыни Регистан.
...Верблюды, растерзанные взрывами, шевелились на горячем песке. Солдаты потрошили тюки, стаскивали в кучу оружие. Бритый погонщик с отпавшей рыхлой чалмой скалил мертвый беззубый рот. Сержант приставил ствол к приподнятой верблюжьей башке с сиреневым слезным глазом. Вечером в глинобитной казарме, у дымного светлячка коптилки Белосельцев сидел с молодым аварцем, слушал его несвязный бурлящий стих, в котором среди незнакомых слов свистели винты вертолетов, грохотали автоматные очереди, ревели верблюды, и из синего неба летел на землю огненный луч, как светоносное речение Бога.
Теперь они сидели в тени тучных яблонь, два ветерана далекой проигранной войны, покачивали головами, и пласты окаменелого времени, казалось, оживали, приходили в движение, струились, как живая вода.
Белосельцев увидел, как в открытые ворота усадьбы въезжают два всадника в косматых папахах. Передний держал на седле перед грудью матерчатый куль, проступавший сырыми темными пятнами. У второго из переметных сумок торчали желтые, мелко колотые дрова, пучки зеленых колючих ветвей. Оба спрыгнули мягко на упругие ноги, привязали лошадей к сухому дереву. Кони принялись грызть на стволе кору желтыми выгнутыми зубами, а их хозяева, развернув на земле мешковину, вывернули из нее розового ободранного барана, безголового, с обрубками белых костей. Баран был окутан чуть заметным розовым паром.
– Я вам многим обязан, Виктор Андреевич. Если б не вы, я бы не стал поэтом. Только с вашей помощью, с вашей протекцией я поступил в Литературный институт. До сих пор считаю вас моим учителем. – Лицо Исмаила, суровое, с белым рубцом на лбу, оставленным отточенной сталью, осветилось печальной нежностью, словно он жалел того молодого несмелого горца, явившегося в Москву с тетрадками незрелых стихов, чьи подстрочники казались непрерывным бормотанием одержимого дервиша, вещавшего о войнах, смертях, материнских слезах, камнях родового кладбища, о двух горах, похожих одна – на розовую, другая – на голубую птиц, ждущих волшебного слова, чтобы ожить и взлететь. – Вы меня поселили у себя на Тверской. Помню старинный томик стихов Гумилева, которого впервые прочитал в вашем доме.
Белосельцев видел чернобрового красавца, с которым шел по летней Москве к памятнику Пушкину, где людно, много цветов, взволнованно гудят микрофоны, из толпы выходят чтецы и поэты, поворачивают головы к бронзовому задумчивому памятнику, нараспев читают стихи, и народ наивно, восторженно приветствует доморощенных пиитов. Исмаил, держась за тонкую тростинку микрофона, читает бурный, рокочущий стих, посвященный Кавказу и Пушкину, толпа, не понимая слов, восторженно рукоплещет, и девушка с золотистой косой дарит ему букетик ромашек.
– Я думал, что мне суждено стать народным поэтом Дагестана, как пророчил мне великий Расул Гамзатов. Но Аллах распорядился иначе.
...Белосельцев помнил свой последний перед отставкой приезд на Кавказ. Было такое чувство, что на людей нашло помрачение. На лицах, молодых и старых, лежала дрожащая тень. В глазах мерцало больное ожидание. Митинг, куда он пришел, напоминал тяжелую черную тучу, в которой полыхает молния. На трибуну выходили ораторы, читали Коран, вздымали вверх кулаки. Качались косматые шапки, чернели потные бороды. Винили Россию, проклинали Ермолова, требовали отмщения Сталину. Пели старинные песни о великом имаме Шамиле, грозили русским пришельцам. Среди выступавших Белосельцев узнал Исмаила.
Яростный, с фиолетово-черной бородкой, жгучим ненавидящим взглядом, он читал свой стих о возмездии. О священной битве в ущелье, где отважные горцы рубили головы русским.
И теперь, спустя десять лет, они сидели под яблоней на ворсистых коврах, и две горы, голубая и розовая, наклонили гранитные клювы.
Двое джигитов, оставив барана, присели недалеко от помоста, стали вычищать земляную, выложенную камнями яму. Они выгребали горстями сухие листья, холодные угли, оглаживали ладонями закопченные валуны. Затем натолкали в яму дров, запалили. Прозрачный дым устремился к вершинам яблонь. В синем стеклянном воздухе золотились плоды. Кони тихо стояли в дыму под истертыми седлами, словно вдыхали запах горевшей хвои.
– Итак, Виктор Андреевич, я готов вас внимательно выслушать. Видимо, дело, которое заставило вас проделать столь дальний путь, не терпит отлагательств. И если я в силах помочь, рассчитывайте на меня как на своего ученика и младшего друга.
Узкий в талии, могучий в плечах, Исмаил сидел на ковре, скрестив ноги в шерстяных носках, положив на колени большие коричневые руки, приглашая Белосельцева начать разговор. Полагая, что пласты окаменелого времени умягчились, наполнились влагой и жизнью, потекли, заструились, позволяя плыть и плескаться, Белосельцев стал говорить:
– Дорогой Исмаил, вот-вот должна случиться беда. Твоя земля, твой Дагестан стал объектом коварного замысла. Беспощадные циничные люди в Москве для достижения своих властных, корыстных целей хотят развязать в Дагестане бойню. Через несколько дней, может, завтра, может, сегодня ночью, отряды Шамиля Басаева вторгнутся в Кадарскую зону, в базовый район ваххабитов, и провозгласят свободный Дагестан. В ответ армейские части, которые специально открыли дорогу Басаеву, заманивая его в Дагестан, нанесут по району сокрушительный удар артиллерии, авиации, будут бить на уничтожение. К тебе, должно быть, являлись гонцы от чеченцев, подбивая на восстание. Если ты поддержишь вторжение, взорвется вся республика, весь Кавказ, и взрывная волна пойдет далеко по всей России, вдоль Волги, в Якутию и Бурятию. Я прошу тебя сохранять хладнокровие. Не поддавайся на уговоры. Если хочешь, чтобы Махачкала с дворцами и парками, с фонтанами и мечетями, с красивыми девушками и цветущими юношами не превратилась в ядовитый кратер, как это случилось с Грозным, если тебе дорог мир в твоем селе, дорог покой Дагестана, стихи Расула Гамзатова, черненое серебро Кубачей, поверь мне и сохраняй хладнокровие. Негоже тебе, гордому и свободному аварцу, поэту и мистику, умирать за интересы циничных мерзавцев.
В каменной яме крутилось рыжее пламя. Кони недвижно стояли в прозрачном сладком дыму. Горец в кудрявой папахе, опустившись на колени перед розовой бараньей тушей, расталкивал кулаками сжатые звериные бедра, порол ножом сухожилия, рассекал хрящи и суставы. Высекал из барана узкие красные клинья, шмякал их в груду.
Белосельцев молчал, глядя на суровое лицо Исмаила, не зная, услышал ли тот его. Вошла ли
