приветствия чубом, улыбнулся счастливой улыбкой. Напружинил мускулы, литой, широкоплечий, как культурист, возвышая торс над бэтээром, делая его похожим на стального кентавра. Белосельцев запомнил его счастливую шальную улыбку, синего, на мускулистой груди, орла.
Его разум был расщеплен. Одна, ожесточенная, изверившаяся половина сознавала обреченность мятежных селений, знала о штурме, о неизбежном пролитии крови. Другая, наивная, верящая, уповала на чудо, на возможность сбережения рая. Она взывала к чудесным силам, способным сберечь обетованную землю, где люди не ведают зла, свободны от первородного греха, готовы принять у себя Белосельцева как дорогого и желанного гостя.
На дороге запылило. Показалась голова автоколонны. Открытые грузовики везли ополченцев. Дагестанцы в поношенных камуфляжах, в кепках, папахах и шляпах, держа у колен карабины, колыхались среди заляпанных бортов. Над кабиной головной машины развевался зеленый флаг. Колонна пыльно прошла, ее замыкал бэтээр устаревшей конструкции и джип, за стеклом которого промелькнула голова Исмаила Ходжаева, его черно-седая борода, сумрачный лоб, косматая баранья папаха.
Командный пункт был расположен на срезе горы, в сухой каменистой траншее, под пятнистой маскировочной сеткой, превращавшей траншею в клок пыльной зелени, где скрывались офицеры штаба, бинокли, дальномерные трубы, раскрытые, придавленные камушками карты с отметками целей, рации и полевые телефоны, от которых, как вьющиеся растения, расползались во все стороны провода. По дну траншеи струилась слюдяная дорожка растревоженных муравьев, которую давили подошвы офицеров, но дорожка, на мгновенье распадаясь, вновь смыкалась в слюдяную струйку. Муравьи карабкались на бруствер, пробегали по картам и полевым телефонам, исчезали на пыльном горном откосе, словно торопились вниз, в долину, сообщить ее безмятежным обитателям о подступившей беде.
Командный пункт гудел от хриплых голосов, осипших выкриков, позывных, цифровых обозначений, он был связан волнами звука с невидимыми, упрятанными в складках горы батареями гаубиц, «ураганов», установками залпового огня, ожидавшими приказа на огневое поражение целей. На удаленных аэродромах рябые, как ястребы, штурмовики были готовы к бомбоштурмовому удару. Танки, не заглушая моторов, стояли на укрытых позициях, готовые по приказу выйти на линию прямой наводки. Пехота, сойдя с брони, лежала на теплых склонах, ожидая, когда содрогнется земля и над головами пролягут огненные дороги реактивных снарядов.
Командный пункт напоминал бригаду хирургов, готовых приступить к операции, и чудилось, та, кого надлежало оперировать, нежная, млечная, накрытая прозрачной голубой пеленой, сонно лежала на операционном столе, тихо дышала, приоткрыв розовые губы.
Белосельцев смотрел на худое строгое лицо генерала, на его седые виски, и этот безымянный генерал, бессмертный в своем упорном деланье, кочуя из века в век, был исполнителем извечной закономерности живой природы, когда одна часть жизни соскабливала с планеты другую, вытравляя ее огнем и железом. Белосельцев видел это бесстрастное, без типических черт лицо в афганских предгорьях, ангольских пустынях, никарагуанских субтропиках, в каменистых холмах Эфиопии, в липких джунглях Камбоджи, в оливковых рощах долины Бекаа. Теперь это бесстрастное лицо, одинаковое в римских легионах и наполеоновских армиях, появилось здесь, на юге российской земли, готовясь стереть с земли два мятежных дагестанских села. Белосельцев смотрел на лицо генерала, словно выбитое на римской монете, и беззвучные муравьи, крохотные, как капельки солнца, торопились вниз по горе, неся ужасную весть.
Голоса офицеров умолкли, и все глаза устремились на генерала. Тот смотрел в бинокль, и казалось, окуляры отведены от села и направлены на лысую гору, где на тропке, увеличенное оптикой, двигалось стадо овец, пастушок в красной шапочке помахивал гибкой хворостиной. Генерал отвел бинокль, коснулся карты, на которую начальник штаба, опасаясь порывов ветра, положил дополнительный камень. Белосельцев не расслышал слов генерала и только по движению узких бесцветных губ угадал одно – «авиация». Теперь все смотрели на авиационного наводчика, который сорванным голосом торопил летящие вдалеке самолеты:
– Я – Кобальт!.. Эшелоны две тысячи!.. Цели «два ноля – шесть», «два ноля – девять», «два ноля – три»... Фугасных и фугасно-осколочных... Четыре ракеты... Видимость... Как понял меня, Сто четвертый?.. – казалось, cиплые обрывки фраз бумажными клочьями летели в небо, где невидимый, прозрачный на солнце, неся меж крыльев хрупкое тельце, кружил ангел, прижимая к губам золотую валторну, из которой падали нежные звуки, возвещая о скончании света.
Белосельцев всматривался в туманную синеву, где от напряжения глаз начинало расцветать прозрачное сияние. Из сияния бесшумно полетели белые клубочки на тонких стебельках. Они повисли, удлиняясь, превращаясь в седые кудряшки. Казалось, незримый мудрец пишет в синеве арабскую надпись. В завитках и кудельках, образованных инфракрасными имитаторами целей, возник металлический режущий звук. Белосельцев проследил траекторию звука и на ее беззвучном отрезке увидел крохотный сверкнувший осколок. Искра самолета мчалась к земле, и под ней, в бело-розовом селении, возникли черные взрывы. Они медленно разрастались, выбрасывали густые клубы, вытягивались, обрастали наростами, выпуклостями. Превращались в одноногих, расширяющихся великанов, которые плотными струями вырвались из узкогорлых сосудов, пробились на свободу, распрямили сутулые плечи. Два взрыва колыхались над селеньем, туманя белую резьбу фасадов, пачкая синеву и сочную зелень.
В небе возникала белая арабская вязь, словно кто-то писал божественную суру Корана. В надрезах острого звука сверкал едва заметный резец. Среди садов и фонтанов, танцовщиц и восточных застолий рвались фугасные бомбы, пробивали бетонные подземелья ракеты и огонь рвал на части живую плоть, сжигал обветшалое дерево. Среди садов и строений разгорались два вялых пожара.
«Зачем мне все это видеть?» – вопрошал в тоске Белосельцев, чувствуя себя насильно приведенным на этот склон, куда поставили его как свидетеля и заставили неотрывно смотреть.
Ему казалось, что Тот, Кто поставил его на горе и заставил смотреть, ждет от него немедленного поступка и слова. Разрушение мира, совершаемое у него на глазах, требует немедленного, неотложного отклика. Иначе на Страшном суде с него взыщут за немое бездействие.
Под клетчатой сеткой было оживленно. Казалось, за прилавком ссорились и бранились торговцы и каждый наперебой расхваливал свой товар. Громче всех звучал надтреснутый голос начальника артиллерии, обнажавшего при выкриках желтые зубы:
– Я – Гранит!.. Двум батареям «тюльпанов»!.. Цели «сто три – ноль четыре», «сто шесть – ноль один»... Фугасными, залпом... Огонь!..
За горой полыхнуло, и казалось, в небо по огненным рельсам ушла звенящая электричка, толкая пузыри кипящего света. Батарея «ураганов» посылала заряды на склоны, где в пещерах укрылись пулеметы чеченцев. Седые вершины ломались. С них сползал камнепад, дымно стекала лавина. Она сдирала сады, прокатывала по полям гранитные глыбы, роняя на крыши домов горящие метеориты.
«Что мне делать?» – тоскуя, вопрошал Белосельцев, чувствуя, что на него из бесцветного неба смотрит строгий пристальный глаз.
Подойти и тяжелым кремнем ударить в висок генерала? Пробежать по траншее, вырвать из рук бинокли, разодрать военную карту? Острым ножом перерезать жгуты проводов? Страстной молитвой вызвать песчаную бурю, чтоб она запорошила глаза офицерам? Воззвать к Пресвятой Богородице, чтобы она опустила белый покров облаков, повесила защитный волшебный полог? И он стоял недвижно, словно ноги его превратились в каменные колонны и ушли в глубь горы.
Начальник химических войск, маленький и красивый, наводил на цели тяжелые огнеметы. Он наклонялся над трубкой синеглазым лицом, загораживал ее аккуратными пальцами с тонким обручальным кольцом:
– Я – Фагот!.. Цель «два – полсотни – один»!.. Дистанция две тысячи метров!.. Ебни ее, Петров, хорошенько!..
Казалось, привстал на уродливых лапах притаившийся в горах динозавр. Раздвоенным красным языком он быстро лизнул селенье. И там, где коснулся язык, лопнул огненный кокон. Из него вспорхнула огромная краснокрылая бабочка. Она затрепетала над домами и крышами, ее крылья стали таять, превращаться в туман, улетучиваться. И там, где она только что трепетала, образовалась серая лысина, словно бабочка в цепких лапках унесла с земли часть селенья вместе с садами, домами, мечетями.
Белосельцев смотрел без сил. Это он управлял огневым налетом. По его приказу батареи гаубиц окружали селенья косматыми взрывами. По его наводке в желтую муть уносилась огненная колея «ураганов». По его повелению пикировали самолеты, раскалывая горы, и в проломы утекала сонная лазурь,
