лопастями. Летчики взмахами рук торопили солдат. Носилки погрузили в зев вертолета, скинули на землю пустые. Дверь закрылась, и машина, раздувая пышную пыль, взлетела, косо вписываясь в прогалы холмов, ушла к солнцу. Солдаты медленно, устало стали возвращаться, волоча пустые носилки.
Белосельцев не решался распахнуть прорезиненный полог палатки, заглянуть внутрь, где слышались невнятные голоса. Его побуждение было необъяснимым, болезненным. Могло показаться бестактным любопытством, и он не решался войти, оставался у входа, где валялись бинты, коробки от медикаментов, стояло эмалированное ведро. Солдаты сидели на земле у носилок и устало курили. Страдание, что он испытывал с начала штурма, чувство вины и беспомощности требовали постоянного воспроизведения, усиления и умножения боли, которые потом, когда он покинет Кавказ, превратятся в неотступное мучение, в кошмарные сны, являясь здесь, на земле, преддверием адских посмертных мук.
На белесой каменистой дороге возникло облако пыли, зашумел металлический рокот. Сквозь желтую муть размыто и дико светили два глаза. Наматывая на гусеницы ворохи пыли, ошалело светя фарами, подкатывал санитарный транспортер. Замер у лазарета, сбрасывая с себя облако пыли, звенящий раскаленный звук. Солдаты кинулись к транспортеру, раскрыли торцевые стальные двери, потянули носилки с раненым. Шаркая ботинками, бегом, повлекли носилки к палатке. Белосельцев разглядел на продавленном брезенте длинное обмякшее тело в разодранной окровавленной форме, белое остроносое лицо с офицерскими усиками и выпуклые глаза, в которых остановилась не усыпленная наркотиком мука.
– На первый стол!.. – Немолодой врач в зеленоватом комбинезоне и шапочке вышел из палатки, пропуская носилки, глядя, как из транспортера выносят второго раненого. – Вы мне носилки поштучно сдавать будете!.. Не напасешься! – прикрикнул он на солдат, запаренный и раздраженный, с потемневшими от пота усами.
Вторые носилки прошелестели мимо Белосельцева, и он не увидел лица, а только огромный забинтованный куль головы с проступившими ржавыми пятнами.
Транспортер умчался, дико светя водянистыми фарами, туда, где из-за холма торчали две корявые каменистые вершины и вяло сочилась гарь. Солдаты гуськом вышли из лазарета и скрылись за грузовиком в тени, и оттуда потекли табачные дымки.
«Ты должен это увидеть, – говорил ему властный голос, толкая к пологу, словно желал, чтобы он увидел деяние рук своих, и эти видения были предъявлены ему в Час Суда, и он бы не мог от них отказаться. – Ты обязан это увидеть».
– Ведро!.. Дайте ведро, черт возьми!.. – Из палатки высунулась голова в очках, в зеленом хирургическом колпаке, зло, не находя солдат, осмотрела замусоренную землю, на которой стояло эмалированное ведро. – Ведро, быстро! – приказал Белосельцеву доктор, и тот схватил ведро, послушно и торопливо нырнул в палатку.
В переднем отсеке на земле размещались носилки, и на них мычали, булькали, лежали пластом, вяло шевелились раненые.
Второй отсек был операционной. В нем вытянулись два стола под горящими хромированными лампами. За обоими работали бригады хирургов. На полу валялась скомканная одежда. В слепящем свете лучилась сталь инструментов, брызгала кровь; сахарно-белая, расщепленная, в розовых острых осколках, сверкала кость. Лицо раненого было закрыто накидкой. Мелко вздрагивал впалый, с грязным пупком, живот. Волосатая голая нога была согнута дважды – в выпуклом голубоватом колене и ниже, там, где на сухожилиях и обрывках кожи висела раздробленная голень. Эту голень со скрипом и хрустом, как водопроводную трубу, перепиливал ножовкой хирург, скаля от напряжения зубы, высвистывая жаркий воздух. Его помощник поддерживал ногу за пятку и скрюченные пальцы. Нога отпала, помощник, поискав глазами, увидев в руках Белосельцева ведро, сунул в него ногу. Белосельцев ощутил ее тяжесть, увидел торчащие желтые ногти и мозолистую, чернильного цвета стопу. Хирурги склонились над остатком ноги, стали выхватывать пинцетами ломкие костяные иглы, смачивать рану спиртом и йодом, накладывать быстро промокавшие тампоны. Накидка на лице раненого шевелилась, втягивалась в яму рта и вновь выдувалась.
«Ты должен это видеть!» – звучало под сводами палатки, и Белосельцев смотрел, не падая в обморок, уберегаемый от умопомрачения чьей-то беспощадной, карающей волей.
На соседнем столе хирурги разматывали марлевый слипшийся ком, из которого выглядывали ноздри и дырка рта и, казалось, излетали звуки охрипшей флейты. По мере того, как разворачивались бинты, ржавое и сухое пятно на них становилось красней и влажней, пока не открылась белобрысая голова с пулевым ранением в череп. Из круглой просверленной раны поднимался и опадал крохотный красный пузырик. Глаз под белесой бровью был наглухо стиснут, словно от боли. Другой, с расширенным омертвелым зрачком вывалился. Хирурги промывали рану, вставляли тампон, и звуки флейты меняли тембр, словно игрок накладывал палец на отверстие в дудке. Было неясно, какие видения сохранила простреленная голова – то ли яблоню, мимо которой бежал парень в атаку, то ли вспышку снайпера, засевшего в мусульманской мечети, или пуля, пройдя слои мозга, перемешала и спутала память, породив в искаженном сознании непрерывную пляску маленьких красных уродцев, которые днем и ночью станут мучить и терзать человека.
«Ты должен на это смотреть!» – требовал властный голос, и Белосельцев смотрел, чувствуя, как выдавливается у него один глаз и в сердцевине мозга разгорается колючая звезда боли.
Раненых сняли со столов. На чистых бинтах, как на белых рушниках, кто-то невидимый начал вышивать красные листья и ягоды. Их место на столах заняли двое других.
– Первый танкист попадается. – Хирург, наблюдая за тем, как разоблачают раненого, сволакивают с него закопченные мокрые лоскуты, обратился к другому хирургу, протиравшему спиртом очки. – В Грозном одни танкисты и водители бээмпэ попадались.
Второй не ответил, он пил из пластмассовой бутылки теплую воду.
С обожженного танкиста стали снимать прилипшую форму, и она отклеивалась от спины вместе с кожей, как горчичник. Санитары отделяли лоскуты кожи, словно открывали на спине переводную картинку – красную, мокрую, пузырящуюся, изрытую пламенем, прикосновением раскаленной брони, картинку, на которой он, очнувшись после попадания кумулятивной гранаты, оглушенный, по спинам убитых товарищей выбрался из горящего люка. Выпал на дорогу и побежал по ней факелом, неся на спине два оранжевых жгучих крыла. А чеченский снайпер все стрелял и не мог попасть, пока горящий человек не добежал до ручья, не рухнул в воду. Теперь он лежал на столе без чувств, щетинистая щека была темна от копоти, и доктор вкалывал в набухшую черную вену полный шприц наркотика.
На это было невыносимо смотреть. Для Страшного суда, куда его призовут, было собрано вдоволь свидетельств. Когда он предстанет пред Господом в белой, без теней, палате, туда же войдут танкист с обгорелой спиной, безумец с выбитым глазом, калека, опирающийся на костыль. И все его спросят: «За что нас мучил при жизни?»
Белосельцев направился к выходу, и на соседнем операционном столе заметил солдата – стройного, с округлыми мышцами, похожего на античную статую. На его груди, доставая крыльями до сосков, был выколот синий орел. Его, парня, белокурый чуб, который утром так лихо раздувался от ветра, был темен от липкого пота. Солдат громко дышал, и при каждом вздохе из пробитого живота выталкивался фонтанчик крови.
– Маменька, родная, приди, помоги!.. – жалобно умолял раненый. – Маменька, родная, больно!.. Приди, помоги!..
Солдат смотрел на Белосельцева синими, полными слез глазами и не видел его. Он не мог знать, что этот сутулый, несчастный немолодой человек, с худым, заостренным лицом, был причиной его смертельной раны. Как и сам Белосельцев был не в силах понять, кому было нужно впускать их всех в эту жизнь, наделять надеждой и верой, наивным ожиданием чуда и так страшно, с бессмысленной мукой, не открыв жизненной сути, отзывать назад, в смерть.
Он вышел из палатки под вечереющее, прозрачно-зеленое небо, в котором крохотной личинкой приближался вертолет за очередной порцией раненых.
Две корявые горные вершины, еще недавно мертвые и пепельные, теперь драгоценно сияли, словно на пиках зажглись рубиновые фонари. На дороге возникло мутное облако, в нем воспаленно горели фары санитарного вездехода. Машина, выстилая перед собой дребезжащий звук, прорывалась сквозь пыль, облепленная поверху горбатыми, уцепившимися за скобы фигурами. Она подлетела и встала, воспаленно
