яви и сна, была мысль о туманных звездах, текущих над садом, исчезающих за каменным гребнем.
Он проснулся от ужаса, словно чья-то могучая длань выдергивала его из сна, как выдергивают из земли сочный разросшийся корень. Он выдрался в явь, казалось, оставив среди незавершенных сновидений множество тонких оборванных волокон.
В доме раздавались голоса, за окнами метались огни, слышался рокот моторов. Белосельцев наспех оделся, сунул босые ноги в домашние чувяки, вышел на боковое крыльцо. Небо было переполнено звездным ослепительным блеском, и среди этого блеска совершалось безумие. Звезды смещались и падали, покидали привычное место, рассыпали созвездья, прерывали медлительное, сонное течение. Повинуясь принудительной силе, ввергались в стремительное круговращение. В мироздании разворачивалась свистящая ослепительная спираль, сгребала ворохи звезд, сметала их в горящие разноцветные сгустки. Эти сгустки двигались к центру огромной воронки, пропадали и гасли, проваливаясь в темное жерло. Эта видимая смерть Вселенной, совершавшаяся над его головой, была ужасна. Она леденила мозг, пробуждала звериный реликтовый ужас.
Мимо бежали люди, звякало оружие. Яркие водянистые фары осветили сад, висящие яблоки, бессмысленные и ненужные в этот час мировой катастрофы. На крыльце, освещенный автомобильными фарами, возник Исмаил Ходжаев.
– Война, – сказал он. – Басаев вошел в Дагестан. Объявлен сбор ополчения. Вы останетесь здесь, Виктор Андреевич, или поедете со мной в Кадарское ущелье?
Звезды кружились в водовороте, исчезали в черной дыре, куда утягивалась и сливалась Вселенная. Кончалось бытие, и где-то в океане выбрасывались на берег киты.
Глава восемнадцатая
Кадарская зона, куда попал Белосельцев, меняя джипы на бэтээры, оставляя отряды ополченцев и встраиваясь в армейские колонны, договариваясь с оперативниками ФСБ и используя связи с военной разведкой, – Кадарское ущелье казалось голубой чашей с высокими каменными краями, к которым хотелось припасть иссохшими губами и пить прохладную синеву, глотать студеную сладкую влагу, прикрыв от наслаждения глаза. По серым каменистым кручам, зарождаясь нежными зелеными тенями, превращаясь в густые сочные кущи, стекали лесные заросли. В низине они превращались в темную зелень садов, пестроту золотых и черных полей, в бело-розовые селенья, окутанные нежной дымкой жизни, сквозь которую, будто нарисованные акварелью, виднелись мечети, аркады, узорные фасады, напоминавшие восточные дворцы, где струились фонтаны, благоухали розы, свисали фиолетовые виноградные гроздья, краснели кубки с вином и под звоны и рокоты музыкантов молодые танцовщицы кружили на пестрых коврах, взлетали, отталкиваясь легкой стопой. Кара-махи и Чабан-махи – так назывались эти селенья, напоминавшие Белосельцеву сон, бабушкины рассказы о Кавказе, пушкинские стихи и таинственное, необъяснимое знание о том, что он уже был здесь когда-то, быть может, в иной жизни, в иной эре, которой давно уже нет в мире, и она лишь чудом уцелела в забытом горном ущелье, куда не доходят дороги, не долетают самолеты. Казалось, крохотная голубая планета опустилась на Землю, сохранив инопланетную красоту, неземную форму жизни, сберегаемую древними богами. И глаза, наслаждаясь и восхищаясь, одновременно робели – как бы не вспугнуть эту красу, не потревожить дремотную синеву, не разрушить хрупкую беззащитность планеты, которая вспорхнет и, спасаясь, улетит в небеса вместе с садами, дворцами и танцовщицами, оставив на земле сухой, выскобленный кратер, наполненный мертвым жаром.
Белосельцев глядел на мятежные села, сидя на обочине горной дороги, слыша неумолчное дребезжание невидимого кузнечика. Он понимал, что райский образ селений – обман. Так ангел, пролетая в мироздании, созерцая в отдалении охваченную войнами и мятежами планету, уже не мог бы, как лермонтовский ангел, сказать: «Спит земля в сиянье голубом», – видя сонмы душ, взлетающих с окровавленных полей.
Белосельцев, слыша нескончаемое верещание придорожного кузнечика, знал, что голубое видение рая – лишь обман удаленных глаз. В пестроте полей скрываются минные поля и фугасы. По кромкам тучных, отягченных плодами садов проходят траншеи и ходы сообщений. В резных аркадах, напоминавших дворцы, оборудованы опорные пункты. В виноградниках, среди фиолетовых лоз, упрятаны амбразуры и позиции снайперов. Среди дозоров, постов, чернобородых воинов, под белой колоннадой Басаев, неуловимый чеченец с вялым ртом, косой бородой, направляет угрюмый лиловый взгляд на окрестные предгорья, где по козьим тропам движется из Чечни подкрепленье, вьючные ослы звякают вороненой сталью, крохотные японские рации разносят позывные и коды. И та крохотная стеклянная вспышка, долетевшая до глаз Белосельцева, – зайчик света на лобовом стекле грузовика, перевозящего легкую пушку. Быстролетный солнечный лучик, мелькнувший у вершины мечети, – отсвет бинокля, направленного на него, Белосельцева.
Придорожный кузнечик упорно звенел, убеждая Белосельцева верить в голубую планету. И так хотелось уверовать, отринуть жестокое знание, защитить таинственный чудный рай, населенный неземной нежной жизнью, не ожидавшей для себя несчастий и бед.
По дороге, хрустя на камнях, подымая мучнистую пыль, шли войска. Водители машин, командиры частей не верили в голубую планету, они всматривались в горловину ущелья, готовились к жестокому штурму. Формы и конструкции машин своими углами, зубьями, остриями напоминали инструменты, с помощью которых станут ломать хрустящие кости, пилить сухожилия, вырывать глубокие костяные коренья земли.
Пролязгали боевые машины разминирования, с провисшими гусеницами, замызганными башнями, неся впереди кронштейны с катками, похожие на уродливых неповоротливых крабов. Они поползут впереди пехоты по склонам гор, по виноградникам и арыкам, утюжа катками сухую землю, подрывая упрятанные фугасы и мины, от которых срываются и отлетают катки, встает на дыбы сотрясенная стальная махина, а у водителя лопаются барабанные перепонки и течет из глаз кровь.
Продавливая дорогу, окутанная кремневой белесой пылью, прошла колонна танков, качая пушками, с натертыми, как стальные браслеты, гусеницами, с торчащими из башен головами танкистов, похожими на боксерские перчатки. Окружат селенья, пуская из пушек жидкие струи огня, станут прорубать оборону, отрывая от фундаментов резное ветхое дерево, отходя в тыл для пополнения боекомплекта, утыканные застрявшими в броне стальными сердечниками, похожие на рассерженных колючих ежей.
Жужжащие, звонкие, как пилы, тягачи протащили батарею гаубиц. Пушки будто нюхали стволами воздух, подпрыгивали на упругих колесах, поблескивали тусклыми щитками. Из укрытий на склонах они нанесут по селению огневой удар, взметая на подворьях черно-красные взрывы, выдалбливая дыры в фасадах, обрушивая горящие крыши, поражая бойницы снайперов, подавляя контратаку чеченских бойцов. После налета – вялые пожары в развалинах, изодранные, с расщепленными стволами сады, убитая, с оторванными ногами корова.
Качая тяжкими телами, протаскивая черные короба и трубы, прошли тяжелые огнеметы «Буратино», похожие на динозавров, тупые, свирепые, неся в утробах угрюмый огонь. Полыхнет оранжевый факел, кинет в гущу строений шаровую молнию – и вакуумный взрыв сметет половину селения, превращая дома и деревья, животных и сраженных бойцов в облако светящихся прозрачных молекул, улетающих в небо тусклым лунным туманом, и на месте взрыва останется мертвый ожог, словно наступила раскаленная тупая пята.
Белосельцев смотрел на проходящую технику, продавливающую дорогу своими тоннами. В грохоте и лязге машин кузнечик становился не слышен, облако желтой, как костная мука, пыли занавешивало голубую долину. Но колонна, содрогаясь и лязгая, затихала вдали, и опять начинал нежно стрекотать неутомимый кузнечик, проповедуя рай, и всплывала в нежном озарении райская голубая планета.
На бэтээрах, низких и юрких, похожих на пятнистых ящериц, шла мотопехота. Тускло светились пулеметы, дрожали хлысты антенн. Башни и броню облепили солдаты, держась за уступы и скобы. У окраин селенья спрыгнут с брони, пойдут в атаку под прикрытием башенных пулеметов, пропуская над головами сизые дуги гранат. Кумулятивный заряд ударит в броню, проткнет ее жаркой иглой, проникнет в тесное чрево, подрывая боекомплект, разрывая в клочки экипаж, и сожженная машина, кверху колесами, упадет в кювет, как убитая ящерица, обнажая желтое брюхо, прижимая к нему скрюченные короткие лапы.
Белосельцев увидел одинокий, подымающий солнечный шлейф бэтээр, догоняющий остальную колонну. На броне, оседлав пулемет, сидел солдат, голый по пояс, белокурый, с поднятым чубом, расширив счастливые от скорости и ветра глаза. Его литые свежие мускулы блестели от пота, на груди татуировка – орел, раскрывший крылья. Проезжая мимо, солдат встретился глазами с Белосельцевым, тряхнул в знак
