– Вы – дорогой и желанный гость. Вам – первая, самая вкусная порция.
Ели баранину, пачкая руки жиром, отирая пальцы о мохнатое полотенце. Пили из пиал приторно-сладкий сок винограда. Небо было цвета лазури, в нем высились тяжелые кручи, похожие на серых каменных птиц. У одной догорал рубиновый гребень.
– Мне надо подумать, Виктор Андреевич. На все есть воля Аллаха. Я хочу угадать его волю, даже если этой волей мне уготована смерть. – Исмаил Ходжаев опустил испачканные жиром пальцы в миску с водой, которую поднес ему молодой служитель. – Настало время вечерней молитвы. Мне нужно идти в мечеть.
По вечерней, синей, словно вымощенной лазуритом дороге двигались к сельской мечети люди. Старики, опиравшиеся на палки, едва волоча ноги в мягких стариковских галошах. Крепкие, с натруженными спинами крестьяне, державшие под мышками свернутые молельные коврики. Мускулистые, одетые в кожаные куртки парни, с упругой походкой воинов. Юноши, легкие, торопливые, смущенно, с поклонами, обгонявшие медлительных старцев. Все плыли в одну сторону по синей, как вечерняя река, дороге, достигая островерхой, похожей на тростниковый стебель мечети. Там снимали обувь на сухой подметенной земле. В носках или босые, с вымытыми стопами, подымались вверх по ступеням. Погружались в открытые двери. Белосельцев отпустил от себя Исмаила, забывшего вдруг о госте – склонил бородатую голову, прикрыл тяжелые веки, медленно снял башмаки. Он ступил под своды мечети и будто погрузился в сон, отрешаясь от назойливой яви. Белосельцев постоял перед входом, чувствуя, как тянет его внутрь, увлекает незримым потоком туда, где в сумерках, среди разноцветных огней, колыхалось людское множество. Он пропустил горбоносого старика в мелком каракулевом головном уборе. Уступил дорогу юноше в маленькой вязаной шапочке. И словно кто-то взял его под руку, властно повел к дверям. Заставил сбросить туфли, тут же потерявшиеся в ворохе обуви. Ступить в мечеть.
В ней было сумрачно, накаленно. Жарко, как угли, горели светильники. Мерцали слюдой изразцы. На стенах, как отражения на бегущей воде, бежали изреченья Корана. Священные тексты, похожие на вьющуюся лозу винограда, оплетали мечеть. Пространство, в котором стоял Белосельцев, было плотнее и гуще, чем то, что осталось снаружи. Под сводами скопились энергии, увеличивающие плотность пространства, создававшие его напряженность. Душа сосредоточивалась, чувствуя давление невидимых сил.
Прихожане стелили коврики, опускались на колени. Оглаживали бороды, подымая строго-умиленные лица к высоким узорным прорезям, где последней лазурью угасала заря. Белосельцев стоял в стороне, прижавшись к стене, на которой, застекленное, висело изображение Мединской мечети и на раздвоенном клинке струилось изречение Пророка. Ему было хорошо в мусульманской молельне. Он не испытывал отторжения. Здесь было намолено, как в православной церкви. Богомольцы, ожидавшие час молитвы, обращавшие души к Аллаху, обращали их к единому Богу, покрывавшему своей благодатью океаны и земли, народы и страны. Как свет, попадая в хрустальную призму, распадается на цветастую радугу, так образ единого Бога, преломляясь в народах, прославляется в мечетях и пагодах, в костелах и православных церквах. Так чувствовал Белосельцев лазурь, стекавшую ему в душу из высокого резного окна, рождая умиление и нежность.
Еще невидимый, смутно белея чалмой, едва обозначенный долгополыми облачениями, мерцая драгоценным шитьем, мулла возгласил первый молитвенный стих. Он словно ударил по натянутым струнам, еще и еще, взбираясь по ступеням рокочущего напряженного звука, стараясь расколебать, раскачать недвижный колокол омертвелого мира. С каждым колебанием звука, выступая из тьмы белой бородой, истовый, горбоносый, держа у груди раскрытую книгу, мулла стенал, умоляя Бога услышать его. Он выкликал и восторженно славил, ударяя молитвенным звуком в монолит омертвелого мира, куда, казалось, были вморожены людские спящие души. И холодный камень и лед будто начинали плавиться. Души оживали, пугливо оглядывались, обращались к сияющей высоте, откуда лилась, разгоралась расплавленная синева.
Белосельцев чутко, страстно внимал. Стих Корана своим явленным звуком и тайным сокрытым смыслом входил в сочетание с его измученной, ожидающей чуда душой. В недвижном пространстве мечети, в накаленном сумраке, словно пахнуло ветром. Богомольцы полегли, как трава, поверженные ниц этим внезапным порывом. Так в поле пшеницы перед грозой, в горячем недвижном воздухе вдруг пахнет свежим хладом, и под этим упавшим с высоты дуновением полягут колосья. Затем встанут и снова падут. Побегут по полю серебристые гривы. Станет сумрачно и тревожно. Сквозь лиловую тучу из бегущего по небу просвета ударит серебряный луч, прижмет до земли гибкие робкие стебли, и вдали, огненно и стеклянно, затрепещет от ветра одинокий подсолнух.
Богомольцы отрывали от пола покорные лбы, распрямлялись, подымая лица к лазури, а потом разом, всей молящейся коленопреклоненной толпой, падали ниц. Повторяли бессчетно мягкие упругие колебания, будто расшатывая костную, лишенную духа материю. Побуждали ее дышать, слышать Бога, чувствовать над собой бестелесный творящий Дух. Земля и воздух слабо вздрагивали от этих поклонов. Подумалось, что мусульмане, отделенные друг от друга океанскими водами, песками великих пустынь, снежными вершинами гор, так же совершают поклоны, расшатывая землю, добиваясь резонанса с гулкой, взывающей к Аллаху молитвой.
И Белосельцев чувствовал коллективные усилия миллиардов людей, захватывавших в молитвенный ритм течение рек, движения небесных светил, воздвижение и падение царств, смену веков, уместившихся в единое мгновение сотворившего Вселенную Бога.
Правоверные молились в сельской дагестанской мечети. Молились в Кандагаре у рынка, под лазурным куполом, где в серебряном узорном ларце хранился волос Пророка, и он, Белосельцев, когда-то оставив автомат на броне, безоружный и верящий, просил у Всевышнего милости. Молились в Медине под каменным белоснежным шатром, из которого ввысь устремлялись островерхие башни, и он, оробев, некогда ступал там босыми ногами по прохладным восточным узорам. Молились в маленькой мечети в Латакии, остывавшей от солнца Сахары, откуда он сквозь тонкие окна в стене видел бирюзовое море и серый, остекленелый эсминец. Молились в Равалпинди, где с голубых минаретов под блестящей луной певуче рокотал муэдзин, и торговцы золотом торопливо убирали лотки, и вдруг на город упал порыв ветра, раздул покрывало у женщины, погасил светильник торговца, погнал толпу мимо лавок, лотков и жаровен.
Белосельцев чувствовал молитву, совершаемую миллиардом людей, желавших блага земле, просветления душам, доверявших себя всемилостивому и милосердному Богу.
Он достал из кармана платок. Постелил на каменный пол. Опустился на колени, почувствовав, как понизился и уменьшился он в своей гордыне, в своей одинокой, отдельной жизни. Он был, как все, безымянный, растворенный среди молящегося человечества, не требуя себе от Бога отдельного внимания и знака, уповая на благого Творца, допустившего его в эту жизнь, наградившего любовью, живыми слезами, верой в светоносную, льющуюся на землю лазурь.
Он отслужил со всеми намаз, благодарный мусульманским богомольцам за то, что приняли его, путешественника, застигнутого вечерней молитвой вдали от православного храма. Он вышел из мечети просветленный, среди густой молчаливой толпы, совавшей ноги в галоши и туфли, шаркающей по каменным плитам.
В темноте сельской улицы, по которой расходился народ, его нагнал Исмаил Ходжаев, окруженный молодыми охранниками.
– Я внял вашему совету, Виктор Андреевич. Не пойду на помощь Басаеву. Если он нападет на Дагестан, мои люди и я встанем у него на пути. Силой оружия прогоним обратно в Чечню.
Под туманными влажными звездами они вернулись в дом с оранжевыми теплыми окнами. Сад мглисто темнел, и были неразличимы плоды на отяжелевших яблонях, и не было видно, стоят ли дремлющие кони у засохшего дерева. Исмаил проводил Белосельцева в одну из многочисленных деревянных пристроек, сухих и чистых, с низкой тахтой, на которой чьи-то заботливые руки постелили постель с пышной шелковой подушкой и простроченным легким одеялом.
– Отдыхайте, Виктор Андреевич. Если хотите попасть на утренний самолет в Москву, надо рано проснуться. – Исмаил поклонился, прижав руку к сердцу, и оставил Белосельцева одного в опочивальне, среди тончайших ароматов старинного дерева, сладкого дыма и чего-то еще, напоминающего увядшие благовонья.
Он лежал без света, окруженный невидимыми коврами, светильниками, развешанными по стенам кинжалами. И было ему хорошо и спокойно, и последнее, о чем он подумал, сладко удерживаясь на грани
