светя огнями. Люди с брони попрыгали, и Белосельцев увидел одетых в запыленные камуфляжи дагестанских ополченцев, с карабинами, в кепках, папахах, панамах. Торцевые двери открылись, из них извлекли носилки, на которых, бородой вверх, сцепив на животе большие пятерни, лежал Исмаил Ходжаев. Белосельцев узнал его насупленные суровые брови, крепкие губы, горбатый нос, казавшийся высеченным из камня.
– Как получилось?.. – ахнул Белосельцев, торопясь за носилками, когда их подносили к палатке.
– В Кара-Махи пуля в сердце попала, – ответил пожилой ополченец в папахе, тот, который еще недавно в старом саду Ходжаева жарил в яме барана.
Из палатки вышел военврач. Потрогал Исмаилу запястье. Пробрался пальцами под всклокоченную бороду и пощупал артерию.
– Мертвый... Остывает... Несите его к вертолету...
Раздувая сорные вихри, вертолет стал опускаться, и к нему понесли носилки. На корявых вершинах горели рубиновые огни, словно хвостовые огни огромного уходящего поезда.
Он, Белосельцев, был повинен в смерти Ходжаева. Тот принял его в своем доме как желанного гостя. Уложил на шелковые подушки в чистой спальне под старинным горским оружием, не ведая, что где-то в стволе уже находится меткая пуля, которая пробьет ему сердце.
«В полдневный жар в долине Дагестана... – отрешенно бормотал Белосельцев, отставая от носилок, провожая взглядом убитого, – с свинцом в груди лежал недвижим я... – Носилки удалялись, и на них виднелась торчащая борода и крупный нос. – Глубокая еще дымилась рана... – Из транспортера вытаскивали новые носилки, и кто-то лежал на них без сознания, и капельница над ним чуть мерцала. – По капле кровь точилася моя...»
Белосельцев стоял в вечерних холмах между взлетающим вертолетом и отъезжающим транспортером, и две горы зажгли на вершинах погребальные рубиновые лампады.
Он ночевал в палатке вместе с солдатами тыловых служб, стиснутый утомленными молодыми телами, слыша, как снаружи, в холмах, перекатываются рокоты, начинают работать ближние и дальние батареи, и ночное пространство вокруг палатки напоминало огромную кожаную подушку, в которую били кулаками. В полусне, перед тем как забыться, он с больным изумлением подумал: жизнь его сложилась так, что большую ее часть он провел в окопах, казармах, гарнизонных модулях, походных палатках, маршевых колоннах, и его уши наполняют не звуки фортепьянных концертов Скарлатти, которые он так любил в своей юности, не бархатные саксофонные рокоты Дюка Эллингтона, которыми заслушивался в студенческие годы, не древние русские песни, которые когда-то, в счастливые дни, слушал в псковской деревне Хоры, а громыхание батарей, свист пикирующих самолетов, истошные крики от боли и ненависти.
Он заснул, и ему приснился один из тех, постоянно возобновляемых снов, что не являются искаженным отражением яви, перепутанными и смешанными впечатлениями реальной жизни, но привнесены в сознание древней, не принадлежащей человеку памятью, несут отпечаток иной судьбы, иного опыта, иной, потусторонней реальности.
Ему снилось, что он пробирается подземельем, протискивается сквозь тесную штольню, упирается головой и локтями в каменные выступы. Штольня сужается, сдавливает грудь, сжимает бедра. Ему страшно от тесноты, душно от нехватки воздуха, ломит в плечах и коленях от невозможности раздвинуть каменную толщу. Пещера превращается в нору, и он, как подземный зверь, протискивается все дальше вглубь, обнаружив, что нора опоясана металлическими обручами, как бесконечная бочка, и чем дальше он лезет, тем ?же лаз, невыносимей давление, болезненней хватка железных колец. Внезапно нора расширяется, и он вырывается на свободу. Но не в воздух, не в свет, не на поверхность, а во внутреннюю полость Земли. Эта полость похожа на огромный кратер, на уходящий вглубь карьер, уступами, ступенями, спиральными сходами опадающий вниз, в бездну. Это похоже на Вавилонскую башню Брейгеля, опрокинутую корявой вершиной к ядру Земли. На кольцевидных спусках что-то шевелится, мерцает, вспыхивает, лязгает железом, озаряется красными отсветами, словно пышет огромный кузнечный горн, стучит и звякает огромная наковальня. Что-то выковывается, выстраивается, сооружается в глубине Земли. Изумленным, ужаснувшимся сознанием он понимает, что это сооружается ад и подземный ход, в котором он пробирался, вывел его в преисподнюю.
Он проснулся с колотящимся сердцем, не понимая, где находится. Он возвращался в явь, в темноту палатки, в бормотания спящих вповалку солдат. Сон был вещий, рассказывал о его бытии, о жизненном пути, о последнем, при скончании жизни, обретении.
Белосельцев перелез через спящих солдат, выбрался из палатки.
Ночь была беззвездной, безлунной, с ровным, без порывов, течением холодного воздуха, перетекавшего через кромку холмов. Белосельцев двинулся на эту кромку, через которую, вместе с ветром, докатывались глухие гулы и рокоты. Взошел на вершину и изумился.
Сон его продолжался. Глубоко внизу, в черном провале, мерцало и вспыхивало. Перекатывались и лопались ртутные шары, словно флаконы света. Метались ядовитые всполохи. Над туманным провалом были развешены оранжевые светильники, они озаряли лысые склоны, оползни, медленно качались на кудрявых подвесках. Небо вдруг начинало дергаться тусклыми зарницами, по нему пролетали длинные хвосты комет, и на дне провала начали скакать бесшумные огни, и с опозданием, словно отдаленный камнепад, доносились удары и скрежеты.
Так выглядят и звучат ночные стройки, где свариваются двутавры, льются ручьи расплавленного металла, грохают сваебойные машины, скрежещут экскаваторы и бульдозеры под фиолетовыми мертвенными прожекторами. Этим скопищем угрюмых машин и мертвенных огней и раскатов создавался ад. Не было разницы между явью и сном. Все его пути и дороги, при жизни и по ее завершении, вели в угрюмый провал мирозданья, где упорно и неотступно создавалась антижизнь.
В Кара-Махи шел ночной бой, и осветительные бомбы, развешенные пролетевшим штурмовиком, казались оранжевой люстрой, под которой танцевали волосатые черные великаны.
Наутро сопротивление ваххабитов было сломлено. Часть их сгорела и обуглилась под развалинами. Другая часть вместе с неуловимым Басаевым пробилась в горы и, окровавленная, унося на плечах раненых, вернулась в Чечню. Мирные селяне, унося на руках детей, растеклись по окрестным тропинкам, хоронясь в соседних ущельях, слыша, как ухают взрывы среди испепеленных домов. Штурмовые части, обескровленные, утомленные, отходили из Кара-Махи, облепив броню вялыми бесхребетными телами, похожими на куски мятого пластилина. Им на смену в село входили части внутренних войск. Они вели «зачистку», осторожные, лютые, прочесывали изувеченные сады, взорванные постройки. Забрасывали гранатами подвалы. Пускали наугад очереди в сараи и курятники. Впрыскивали рыжие струи огнеметов в амбразуры, где еще отстреливались обреченные снайперы ваххабитов.
Белосельцев вместе с подразделением внутренних войск входил в село. Он отстал от солдат, которые пятнистыми змейками просачивались в сады, углублялись в вялое колыхание дыма, исчезали среди проулков и улиц, унося в глубь села автоматные очереди, грохот гранат, редкие истошные крики.
Он шел в гору по сельской улице, по ребристой танковой колее, прорубившей в дороге длинный мучнистый желоб. Смотрел под ноги, не подымая глаз к туманному жаркому солнцу, которое казалось чьим- то огненным перстом, указывающим на него. Под ногами, раздавленный танком, лежал черно-красный ковер. Цветная шерсть была перетерта стальными траками, кавказский орнамент был в рубцах гусениц. Кто-то невидимый, постеливший ему под ноги ковер, приглашал в село: «Входи. Тебя ждут. Этого хотел, так смотри».
Глаза слезились от гари, горло жгло от едкого зловонья, кругом истлевало тряпье, остывала окисленная броня, дымились остатки сгоревшей плоти. Он шагал по танковой колее, которая, как бурлящий поток, изливалась ему под ноги из разрушенного села. И в этом потоке навстречу неслись окровавленные бинты, раздавленные медные гильзы, расколотая на черепки восточная ваза, мятый башмак, труп овцы, расплющенный, с дикой, оскаленной головой, из которой выпал распухший язык. Белосельцев шел по танковой колее, и кто-то невидимый из-за туманного солнца вещал ему: «Это ты. Твой путь. Уже не свернешь никуда».
Он шел понуро, словно прикованный к танку пленный, проигравший сражение. Весь его жизненный путь, его искания и верования, упования на чудо, на волшебную, ожидавшую впереди бесконечность, все его дороги – по цветам, по аллеям, по бульварам великих столиц, по мраморным ступеням соборов, по цветным
