обнажая колючее дно, усыпанное горячим пеплом.
Так Избранник двигался к власти, и он, Белосельцев, способствовал его продвижению. Уничтожал голубую планету.
Огневой удар прекратился. Селенье казалось горящей грудой тряпья, из которой сочилась к небу серая муть. Размытое солнце напоминало больной эмбрион, плавающий в жидком студне. Офицеры устало умолкли, отвалились к стенкам окопа. Рации булькали, словно болотная, полная лягушек вода. Генерал рассматривал карту с пораженными целями, к которым начальник штаба прикладывал прозрачную линейку. В хронометре, как водомерка, бежала тонкая стрелка.
– Сто седьмой, я – Глыба! – Генерал приблизил сухие губы к горлышку рации, отдавая приказ на штурм. – Начинай, Сто седьмой!.. Сто девятый, я – Глыба!.. Начинай, Сто девятый... Гора, Гора, я – Глыба!.. Выводи на рубеж «коробки»!..
И снова офицеры оторвались от стенок траншеи, приникли к телефонам и рациям. Наполнили туманный солнечный воздух хрипами, кашлями, гневными криками, толкая вперед штурмовые группы, выпихивая их из укрытий на пустое пространство, по которому хлестал свинец, катились взрывы гранат, проливалось жидкое пламя. Селенье напоминало хлебный ток, где молотили зерно, стучали цепами. Белый прах, поднятый молотьбой, летел, затмевая солнце.
Белосельцев лежал за окопом, прижав к глазам тяжелый бинокль. Слушал звуки боя, угадывая его эпизоды по искаженным офицерским лицам, по обрывкам свирепых команд, проклятьям и зовам о помощи.
– Где твои «коробки», Тимоня!.. У меня два «двухсотых»!.. Херачь по синей постройке!.. Там снайпер!..
Солдаты преодолевали пустынный выгон, отделявший село от дороги. Бежали змейкой, рушились на теплую землю. Вжимались лицами в овечий помет, в выгоревшую траву и колючки. Пулеметы чеченцев чертили пыльные линии, искали на пустоши пятнистые бугорки, которые при попадании вскидывали руки. Раненный в плечо лейтенант орал в рацию, материл танкистов, покуда из укрытия не вылез тяжелый танк, сломал две яблони и прямой наводкой ударил в синий дом, сметая с фундамента легкие щепки. Из пушки сочился дым, солдаты бежали по выгону, лейтенант, теряя сознание, шептал в молчащую рацию:
– Херачь их, Тимоня, родной...
Бой за опорный пункт. На солнечной улице, мертвый, лежит ваххабит. В черной бороде открытый окровавленный рот. В грязном кулаке автомат. Пуля русского снайпера прошила горло навылет.
– Мужики, огонька одолжите!.. Без вас не пройти!..
Танк в упор стреляет в зеленый забор, в узорные жестяные ворота. Снаряд прошибает брешь, с воем уходит в сад, сокрушая старые груши. Солдаты ныряют в дым. Бегут на подворье, кидают гранаты в открытые двери сарая, в окна горящего дома. Из сарая летят куриные перья, несется рев побитой скотины. Солдаты вбегают в дом по тлеющему ковру. Пальцы на спусковых крючках автоматов. На шелковых подушках лежит убитая женщина, прикрывает простреленным телом живую безмолвную девочку...
– Второй, не могу подняться!.. С мечети меня прижимают!.. Бей по вышке, по кумполу!.. «Аллах акбар», говорю!..
Гаубица с третьего выстрела ломает минарет, гасит пулеметную точку. Рукопашная схватка в мечети. Синеглазый белокурый чеченец всаживает очередь в бегущего сержанта спецназа. Тот в паденье, с продырявленным животом, мечет десантный нож, втыкает чеченцу в глаз. Косматый ваххабит сгребает по- медвежьи солдата, ломает его хрупкие кости. Офицер в тельняшке всаживает ему штык под лопатку, отрывает от узорного пола. Мулла за резной колонной стреляет из пистолета в солдата, дырявит ему лицо. Другой солдат страшным ударом приклада сбивает на пол муллу, молотит прикладом по голове, покуда из трещин черепа не хлынула красная гуща. Цветные осколки стекол, разбросанные молельные коврики, одинокая, с малиновым нутром, калоша.
– Спасибо, Второй!.. За мной пачка «Мальборо»!.. «Аллах акбар», говорю!..
Белосельцев в бинокль не различал людей, не видел перемещения танков. Увеличенные линзами, лопались взрывы, отламывая от села солнечные ломти. В рациях клокотали слова, словно хрипы в перерезанном горле. Возникла безумная мысль – спуститься в долину, погрузиться в дымы и разрывы, встать посреди села между воюющими сторонами. Раскрыть перекрестием руки, не пуская танки, останавливая стрельбу пулеметов, возвращая вспять атакующие цепи солдат, закрывая ладонями накаленные пулеметные дула, надвигаясь грудью на искрящие амбразуры. Чтобы бойня прекратилась, люди очнулись, положили на землю оружие. Молча спустились к ручью и омыли свои избитые руки, залепленные кровью и гноем глаза. Но мысль была нелепой и дикой. С горы в селенье не вела дорога, лишь неслись по воздуху расплавленные струи огня, от которого обугливались деревья, испекались на ветках плоды. Белосельцев лежал в траншее, потеряв счет часам, слушая отзвуки штурма.
– Горю, Ромашка, горю!..
Подбитый танк, потеряв гусеницу, крутился волчком, сметая кормой тополя, ударяя пушкой в кирпичную кладку, слепо, веером, долбя из пулемета, выстригая пустынную улицу. С двух сторон из укрытий поднялись гранатометчики, ведя заостренными трубами вслед стальному волчку. Разом пустили гранаты. Липкие угли вонзились в броню, прожгли раскаленным жалом, разрезали и спалили танкистов. Грохнул взрыв, башня гулко отскочила, мотая пушкой, шмякнулась на клумбу цветов. Из пустой дыры танка, как из кратера, повалил ядовитый зеленый дым, стали трескаться и мерцать патроны. Через улицу, мимо подбитого танка, меняя позицию, пробежали гранатометчики. Из-за их спин торчали заостренные, как головки лука, гранаты.
– Восьмой, докладываю – большие потери!.. Позицию удержать невозможно!.. На прорыв идет крупная группа противника!.. Вызываю огонь на себя!.. Цель «два ноля – шесть»!..
Перекатами, гибкие, в черных мундирах, строча от живота пулеметами, чеченцы оставляли село. Прорвали редкое кольцо окружения. Забросали гранатами засевший в овчарне спецназ. Добили очередями раненых ополченцев, застрявших с бэтээром в арыке. В рукопашной, молча, орудуя тесаками, вырезали минометную батарею. Они уходили в гору, черные, цепкие, увешанные пулеметными лентами, оставляя на склоне солнечную бахрому пыли. Умирающий минометчик, с распоротым животом, поддерживая выпадавшие внутренности, стискивал рацию:
– Восьмой, у меня большие потери!.. Позицию удержать невозможно!.. Цель «два ноля – шесть»!.. Огонь!..
Горящий вертолет падал на село, цепляясь лопастями за небо, выкидывая дымный шлейф, роняя жидкий огонь. Первый летчик был сражен пулеметной очередью. Бортмеханик с простреленным легким корчился на металлическом днище. Второй пилот, не справляясь с управлением, видел, как в кружении приближается земля, краснеют черепичные крыши, белеет надломанное острие мечети. Во дворах стояли бородатые люди, подняв вверх стволы, и из этих стволов к вертолету тянулись бледные пунктиры огня, они ловили машину в искрящуюся паутину, цокали и скрежетали по фюзеляжу. Летчик в разбитый блистер видел подворье, чеченскую пушку, артиллеристов, ведущих огонь по наступавшей русской пехоте. Последним усилием, давя на рукоять, он направил машину на пушку, видя, как стремительно нарастает земля, блестят осколки стекла, бежит через двор испуганная курица и у лафета, задрав бородатое лицо, смотрит чеченец, как падает на него огненная, свистящая смерть. И в те секунды, когда вертолет, ломая лопасти, плюща кабину, расшвыривая липкое пламя, вминался в пушку, из огненной сферы последней радиовспышкой донеслось: «Прощай, мужики!..» – и все утонуло в огне.
Белосельцев прижимался ухом к сухой земле, и она, наполненная гулами, рассказывала ему, как, согласно его замыслу, люди убивают друг друга, чтобы в кремлевский имперский зал, с троном и горностаевым пологом, легкой счастливой походкой вошел Избранник.
Влекомый бессознательной силой, заставлявшей его кружить в расположении частей, среди батарей, пунктов связи, тыловых хранилищ и бань, Белосельцев вышел к полевому лазарету, развернутому в плоской низине. Отсюда не было видно места боя, из-за склона торчали две каменистые корявые вершины, от которых к солнцу сочилась горчичная муть. Лазарет размещался в длинной палатке, притороченной к военному фургону. Санитар с засученными рукавами, в замызганном белом халате устало курил у входа, провожая глазами две пары носилок, которые с силой, бегом, тащили к вертолету солдаты – по четыре на каждого раненого. Пятый солдат бежал сбоку, держа на весу над раненым флакон с капельницей, поддерживая резиновую трубку. Солнце блестело в стекле флакона. Вертолет свистел
