половикам, по чудесным розовым тропкам, по скрипучим сухим половицам, по горячим песчаным пляжам, по лыжным сверкающим трассам – все его пути и дороги превратились в ребристую танковую колею, которая вела в разгромленное село, на умерщвленную планету, в тупик, куда уткнулось его бытие. «Ты этого хотел, так возьми», – беззвучно неслось из небес.
Он прошел сквозь проломленные ворота на крестьянское подворье, где дом, разбитый прямым попаданием бомбы, был похож на убитое вьючное животное, рассыпавшее при падении свою поклажу: цветные подушки, стекляшки, изделия из металла и глины, утварь, сосуды, книги, матерчатый абажур, обломки кровати, медный самовар.
Глаза искали тех, кому принадлежала поклажа. Из проломленной крыши тихо истекала сонная гарь туда, куда вознеслись исчезнувшие обитатели дома. Белосельцев обошел строение, и на заднем дворе, изрытом воронками, увидел зеленое ветвистое дерево. Издали глаза различили странные плоды, усыпавшие ветки розовыми сочными гроздьями. Приблизился и замер – в расщелине сучьев торчала оторванная, с растопыренными пальцами рука. На обломанный сук была насажена половинка черепа с длинным пучком волос. На ветках, окруженные листьями, висели вырванная печень, мотки кишок, ломоть грудины. Неловко прицепилась нога с голым бедром, обутая в туфлю. Все дерево, до вершины, пестрело красными клочками. Близко к земле, качаясь на мокрых тягучих нитках, висел глаз с белком и черным недвижным зрачком.
«Твое дерево. Ты его вырастил. Тебе сидеть под ним, познавая Добро и Зло. Ты искал свой рай и нашел», – неслось из небес, оттуда, где туманилось дымное мутное солнце и летели бледные трассеры от выпущенной по соседству очереди.
И он испытал такую пустоту, которую нечем было заполнить. Усталость, от которой нельзя было отдохнуть. Немощь, от которой не было исцеления. Безнадежность, исключавшую спасение. Взмолился, обращаясь к Тому, Кто задумал для него это испытание. Ведет по аду, убеждая, что это он, Белосельцев, сам сотворил этот ад по образу своему и подобию, воплотил чертежи кромешного ада, жившего в нем изначально.
«Убей меня!» – молил Белосельцев, глядя на бледные пузырьки взлетавших трассеров, желая, чтобы очередь изменила направление, прилетела и убила его, и он рухнул бы к стволу, чтобы не видеть жуткий, украшавший дерево наряд.
Он брел дальше, вымаливая для себя пулю, обходя дымящиеся головни и руины.
Село казалось расколотым яйцом, из которого выпал и бесследно исчез испуганный желтый птенец, оставив ломкую скорлупу, запекшуюся слизь. Жизнь, выбитая, выскобленная, вытравленная, покинула эти места навсегда, оставив небо без птиц, землю без травы, русло без воды, дома без людей, воздух без мух и бабочек. То, что поселилось здесь после изгнания жизни, было не смертью, не тенью смерти, а тенью тени смерти.
Он вышел на окраину села, где кончались разрушенные дома и подворья, в каждое из которых попал снаряд, угодила ракета, ударила пышная струя огнемета. Село лежало с переломанным хребтом, пробитым черепом, выпущенной кровью. Остывало, окутанное туманом излетающей жизни. За селом начинались виноградники, пастбища, хлебные поля, отвоеванные у каменных круч кетменем и мотыгой долгими поколениями горцев. Склоны бороздили арыки, перегораживали крохотные плотины, украшали искусные террасы, казалось, слепленные осторожными умелыми пальцами. Все перепахала артиллерия, сожгла авиация, наносившая огневой удар по рубежам обороны, где засели мятежники, превратив арыки в траншеи, расположив в каменных сушильнях безоткатки и гнезда снайперов. Теперь здесь работали саперы, проходя с миноискателями по корявому красно-ржавому винограднику, извлекая мины из-под кореньев, из белесой пшеничной стерни, из-под черных остьев сжатого подсолнечника.
– Сюда не ходить... Минное поле... Противопехотные с противотанковыми... – сказал Белосельцеву маленький усталый сапер, втыкая в землю штырь с красным флажком, на котором было написано: «Мины». Он пошел вслед за товарищами, щупая землю миноискателем, как слепец клюкой, шевеля растресканными губами, читая придуманную им самим молитву «о спасении от мин».
Белосельцев смотрел вслед уходящей веренице саперов, подымавших легчайшую солнечную пыль, словно все они, окруженные золотистыми нимбами, были готовы взлететь и унестись в небеса.
Он стоял возле штыря с запрещающим красным флажком. Недалеко, на склоне, темнела каменная сушильня, где на жердях развешивались виноградные кисти. Ягоды высыхали в теплых, продуваемых ветром сумерках, превращаясь в сморщенный сладкий изюм.
Его жизнь исчерпала себя. Обрела свою завершенность. После огромных кругов и исканий привела его в это погубленное село, где каждый дом был частью росписи Страшного суда. Художник, нарисовавший это, обвинял его и судил. И он принимал приговор. Подчинялся строгому судье. «Господи, да будет воля Твоя...» – прошептал Белосельцев, внимая приговору. Шагнул вверх по склону мимо красного флажка.
Он шел по теплой каменистой земле, твердо опуская стопу, ожидая, что из-под ног ударит красный жгучий фонтан, пронзит его молниеносным зеркальным светом, превратит в летучий пар, в солнечный проблеск, в струйку дыма. Погасит навсегда ищущий, но не обретающий истины разум, страстную, но не просветленную волю, ограниченность отдельной, заведомо несовершенной жизни, обреченной на непонимание.
Взрыва не было. Каменная сушильня с полукруглой аркой приближалась, отбрасывая длинную тень. Внезапно из полукруглого проема с гиканьем, хрипом вырвался всадник. Конь поднялся на дыбы, крутанулся вокруг оси, разбрызгивая камни. Наездник, бритоголовый, с развевающейся черной бородой, опоясанный медными пулеметными лентами, дико взвизгнул, сверкнул на Белосельцева ненавидящими глазами, погнал коня в гору. В одной руке у него был ручной пулемет и натянутый повод. Другая рука, оторванная, кровенела красным обрубком. Всадник послал коня наметом на склон. Он удалялся, унося свой ненавидящий визг. Из- под конских ног ударил заостренный, кустистый взрыв, швырнул лошадь на спину. Еще один взрыв грохнул из-под упавшего всадника. Дым, который вяло относило с горы, походил на кентавра.
Белосельцев вернулся в село. Господь отказал ему в пуле и в мине. Не попустил умереть в дагестанских горах. Оставил жить для новых испытаний и горестей.
Белосельцев двигался по селу, и ему навстречу катил бэтээр. На броне, ощетинясь стволами, сидели автоматчики в зеленых, повязанных на чеченский манер косынках. В люке, по пояс, стоял генерал, с твердым жестким лицом, словно отчеканенным на римской монете. Лицо генерала было бесстрастным, словно он знал, что малая война, которую он только что выиграл, влекла за собой множество других, еще не объявленных, где ему суждено состариться. Бэтээр удалялся, его корму покрывал темно-красный дагестанский ковер. На ковре, верткий и ловкий, сидел оператор, направляя камеру на дымы и развалины.
Глава девятнадцатая
Белосельцев вернулся в Москву утренним рейсом и, явившись домой, совлек с себя одежду. Голый ушел в ванную и лег в эмалированный объем, пустив из крана ровную звенящую струю. Ванна наполнялась, и он смотрел, как разбивается вода на его поднятом колене, превращаясь в серебряную брызгающую брошь, как водяная пленка наступает на его грудь, плечо, медленно погружая утомленное тело в прозрачно-зеленоватую, мерно звенящую влагу.
Вода, как понимал ее Фалес Милетский и как писал о божественной природе воды немец Виндельбанд, чью философскую книгу давал ему в поучение дед, – вода была первопричиной всего, из чего появлялись материки, острова Эллады, дельфины и водоросли, вставало солнце, зарождались ветры и ливни. Вода наполняла небеса и подземные ключи, содержалась в яблоке, в женском лоне, в вине. Из воды все вышло, и все в нее возвращается, и нет ничего изначальней воды, и нет ничего помимо воды, и тот Абсолют, бесцветный, бесформенный, не имеющий протяженности и твердости, подпадающий под определение Бога, – это и есть вода. И он лежал в божественной зеленоватой влаге, выпадающей из блестящего крана, думая, что если он растворится в этой воде, то в нее уйдут и распустятся, утратив свою жестокую сущность, недавно пережитые зрелища. Как растворились бесследно зрелища разорения Трои, разрушения Карфагена, испепеления Герники, уничтожения Хиросимы, а также афганского кишлака Мусакалы, где огнем артиллерии были уничтожены сахарно-белые купола мечети, гончарно-коричневые дома и дувалы, и на месте села стояло облако желтой горчичной пыли, и ему постоянно хотелось пить, словно ядовитая пудра обожгла пищевод и легкие.
Он вышел из ванной, накинул халат и, оставляя на полу мокрые отпечатки, вернулся в комнату, где поджидала его коллекция бабочек, в которую он успел превратить большую часть своих жизненных
