впечатлений. Дагестанская поездка не пополнила коллекции. В нее нельзя было поместить ночную красную бабочку, вспорхнувшую над Кара-Махи после взрыва тяжелого огнемета.
Белосельцев рассеянно включил телевизор. И сразу испуганно стал узнавать очертания дагестанских сел у подножия двух корявых каменных гор. Колонна военных машин пылила по горной дороге. Батарея гаубиц вела шквальный огонь. В полевом лазарете корчились раненые, над которыми блестели флаконы капельниц. Длинные, как уходящие в небо дороги, тянулись реактивные трассы, и по ним с ревом неслись снаряды. Телеоператор снимал захваченное село, превращенное в рытвины и развалины. Сгоревший танк с разбросанными у мечети танкистами. Пустынный двор с железной кроватью, на которой, раскинув руки и ноги, лежит мертвая обнаженная женщина. Растерзанные страницы Корана под пыльным башмаком солдата. Убитый, пронзенный штык-ножом ваххабит, оскаливший в черной бороде белозубый рот.
Кадры исчезли, и возник Премьер, веселый, велеречивый, охотно поясняющий:
– Ваххабизм – это вполне безобидное утопическое учение о всеобщем равенстве, братстве, рожденное в современном исламе. – Лицо Премьера, круглое, похожее на большую розовую картофелину, источало благодушие и всеведение. – Два крохотных дагестанских сельца, наивно заявивших о своей независимости, – это шутка, на которую мы будем реагировать улыбкой. Очень скоро эти горцы образумятся, и мы на общем с ними празднике выпьем за великую и неделимую Россию!..
Премьер пропал, и снова пошли кадры: реактивные залпы, взорванные дома, убитый ваххабит, уткнувший бородатое лицо в станковый пулемет, зияющий пролом в мечети, раздавленная танком овца с уродливой рогатой головой, из которой вывалился распухший язык.
Белосельцев выключил телевизор, понимая, что операция «Премьер», ради которой он путешествовал в Дагестан, подходит к концу.
Зазвонил телефон. Гречишников душевно радовался его возвращению:
– Ты блестяще сработал, Виктор Андреевич, снайперски, безупречно!.. Но не следовало так рисковать, не следовало идти на линию огня!.. Мы очень за тебя волновались... Ты немного пришел в себя?.. Приглашаю на вечер в театр...
– Театр военных действий? – невесело пошутил Белосельцев.
– Ни в коем случае!.. Большой театр, «Пиковая дама»... Лучшие места в партере!..
– Ты уверен, что мне нужно идти?
– Несомненно!.. Будут Президент, Премьер и Избранник!.. Весь московский бомонд!.. У тебя есть смокинг, есть бабочка? Возьми одну из своей коллекции!.. – Он сладко, заливисто рассмеялся и повесил трубку.
Вечерний московский воздух был цвета зрелого яблока, когда Белосельцев пешком спускался по Тверской и повернул к Большому театру, изумляясь красоте и ухоженному блеску города, мехам и бриллиантам роскошных витрин, обилию дорогих и нарядных реклам, сияющей череде магазинов, ресторанов, найт-клубов, мимо которых катил сверкающий стеклянный поток лимузинов, двигалась нарядная, легкомысленная, пахнущая духами, вкусными табаками толпа, не ведавшая и знать не желавшая, что где-то в этот час усталые полки занимают горные перевалы, авиация наносит удары по отступающим чеченским отрядам, дымится похожее на кратер ущелье, где истлевают остатки уничтоженных селений.
Большой театр, белокаменный и помпезный, с черной квадригой на светлом, нежном фронтоне, пропускал под колонны торжественных театралов, несущих букеты для любимых певцов. То и дело подкатывали дорогие, с холеными шоферами, лимузины, сопровождаемые тяжеловесными джипами. Верная охрана зорко следила, как взбегают по ступеням министры, банкиры, именитые политики, иностранные дипломаты, приехавшие из ближних городов губернаторы. Вся площадь была оцеплена милицейскими постами. Невидимые агенты безопасности, сливаясь с толпой, фланировали у колонн, неслышно переговаривались по крохотным рациям, как лесные незаметные птицы. Ожидался приезд Президента и Премьера. Высший московский свет, генералы, литераторы, ведущие телевизионных программ пожелали присутствовать на спектакле, который неожиданно для всех решил посетить больной, не бывавший на публике Президент.
С Гречишниковым они встретились в вестибюле, встав в очередь за биноклями, которые были нарасхват. Каждому хотелось рассмотреть в императорской ложе Президента. Проверить, верны ли слухи, согласно которым тот был хвор, едва передвигался, был окружен неотступной свитой докторов, рекомендовавших ему, сберегая остатки здоровья, удалиться от дел. Белосельцев с Гречишниковым запаслись биноклями, разгуливали в фойе, встречаясь со множеством знаменитых персон, то и дело всплывавших, подобно светилам, на телевизионных экранах, а здесь, во плоти, составлявших возбужденный рой нетерпеливых честолюбцев, питавших надежду попасть на глаза Президенту или присутствием в одном с ним пространстве и воздухе подтвердить свой статус влиятельных и приближенных мужей.
Мелькнул Мэр не в своем обычном облачении деятельного прораба и устроителя дорог, а в черном смокинге, неловко сидевшем на его маленькой коротконогой фигуре, делавшем его похожим на лысого пингвина. Прошел стороной Астрос, ироничный и пылкий, что-то втолковывавший степенному послу Израиля. Скачущей беличьей походкой проскользнул Зарецкий, едкий, желтый, с бриллиантовой булавкой в шелковом галстуке.
– Сегодня ожидается удивительный спектакль, – таинственно поведал Гречишников. – Если помнишь, Президент начал свое восхождение с балета «Лебединое озеро», а закончит свой путь оперой «Пиковая дама». Русская политика в конце двадцатого века делается под музыку Чайковского. Займем наши места, Виктор Андреевич. Нам все будет отлично видно.
И они вошли в зал – в огромную золотую раковину, сочную, сияющую, наполненную рокотами, шелестом, таинственным гулом, где множество лиц, помещенных рядами на золоченых балконах, среди нарядных листьев, орнаментов, завитков, напоминали всехсвятскую икону, вставленную в драгоценный иконостас. В вышине празднично и ликующе переливалась алмазная люстра, словно немеркнущее светило империи.
Белосельцев пережил сладостную, чудесную иллюзию, заставляющую забыться в предвкушении великолепной условности, когда искусными ухищрениями грубая, натуральная жизнь умерщвлялась и из музыки, света, ненатуральных поз и речений создавалось эфемерное отражение бытия, его разноцветная тень, уловленная в золотую ловушку.
Из оркестровой ямы раздавалось множество слабых звучаний, словно туда, в бархатную глубину, были посеяны семена звуков, они медленно прорастали, трепетали, ожидая грозового ливня, когда из черноты ввысь прянет могучее древо увертюры.
Ряды заполнялись. Все меньше становилось сафьяново-красного, все больше черного, белого. Мерцали бинокли, вспыхивали драгоценности на обнаженных женских плечах. Золотая раковина обнимала своими створками живую сочную сердцевину, пребывавшую в легком колыхании, шевелении, в мягких и сочных пульсациях.
Вдруг волнение пробежало по театру. Все бинокли, все лица, все зоркие возбужденные взоры обратились к императорской ложе, похожей на огромную золотую карету. В ложу вошел одетый в черный костюм Президент. Медленно, словно с трудом сохраняя равновесие, подошел к парапету, грузный, с мучнистым, отечным лицом, с маленькими, заплывшими глазами. Медленно оглядел пространство зала, прищурившись на алмазную люстру.
Все присутствующие встали из кресел, стали аплодировать Президенту, все громче и громче. Несколько секунд он внимал рукоплесканиям, словно убеждался в том, что по-прежнему любим и всесилен. Он впитывал эти бодрящие звуки, которыми славили его те, кому он дал власть, богатство, наградил стремительным взлетом карьеры, закрывал глаза на их пороки и преступления, осыпал чинами и званиями, требуя взамен преданности и поклонения. На его лице появилась слабая самодовольная улыбка, и он с трудом поклонился залу. За его спиной возникли жена в темно-синем бархате и младшая дочь с обнаженной шеей, на которой, как солнечные росинки, сверкало бриллиантовое ожерелье. Аплодисменты не прекращались и теперь они относились ко всему августейшему семейству. Зал славил эту семью, обращаясь к ложе снизу, из партера, и сверху, с балконов, восторженно и верноподданно вглядываясь в золоченую раму, в которую были заключены три бледных, с чертами фамильного сходства, лица.
Затем появилось четвертое, круглое, скромно улыбающееся, – Премьера. Тот сначала оставался на заднем плане, но потом, когда Президент начал садиться и овации стали понемногу стихать, он шагнул ближе, чтобы занять кресло в первом ряду ложи, чуть в стороне от жены Президента. Президент сидел, с мертвенной маской узкоглазого монгольского богдыхана, расслабленно улыбаясь. Он с трудом поворачивал
