голову на оплывшей шее, продолжая каменно улыбаться, пока не увидел Премьера. Лицо его вдруг изменилось, побагровело, углы губ поползли вниз, глаза под воспаленными, ошпаренными надбровьями приоткрылись, и оттуда, как из глубины камня, сверкнула ярость. Он что-то сказал Премьеру – неразборчивое среди продолжавшихся хлопков. Зал увидел это переменившееся лицо и разом умолк. Он вслушивался в голос, сипло звучащий в золоченой ложе. Премьер слушал стоя, и было видно, что он стал влажный, малиновый от испарины.
– Вы решили послушать оперу. – Акустика старинного зала, позволявшая петь Собинову, Шаляпину и Козловскому, доносила слова Президента до самых отдаленных кресел. – Вы должны сейчас хоронить солдат, погибших в Дагестане в результате ваших бездарных и некомпетентных действий. – В зале стояла абсолютная тишина, даже в оркестровой яме, словно ее выморозили. – Вы должны сейчас находиться не в опере, а в Дагестане!
Премьер был красен пухлыми щеками и вялым подбородком и страшно бел лбом, словно его мазнули мелом. Он беззвучно шевелил бескровными губами.
– Ступайте! – гнал его Президент, багровый от тяжелого гнева. Он тыкал в Премьера набрякшим пальцем.
Премьер повернулся и вышел. В зале была такая тишина, что, казалось, был слышен звук удалявшихся премьерских штиблет.
Люстра под потолком стала медленно меркнуть. Из нее утекал волшебный блеск. Она мелела, темнела. И во мраке вдруг вспыхнула увертюра, словно огненный салют взорвался в ночи, заволновалось разноцветное пламя и тысячи вихрей, сверканий, лучистых молний понеслись в вышину.
Занавес поднялся, и розово-белый, нежно-зеленый, со знакомой чугунной решеткой, с античными статуями богов и героев, возник Летний сад. По его аллеям петербургская знать в мундирах, кринолинах, статских фраках, кружевных чепцах потекла, словно эфемерный рой мотыльков.
Когда завершилось первое действие, и занавес опустился, и хрустальное ослепительное солнце зажглось на лепном потолке, в золотой ложе рядом с Президентом сидел Избранник, тихий, спокойный, милый. Белосельцев направил в ложу бинокль, скользнул по синему бархату президентской жены, по голой шее вельможной дочери, по седовласой набрякшей голове Президента и увидел увеличенное оптикой, утонченное лицо Избранника. И туманный, загадочный зайчик света у его переносицы.
– Мы можем идти, Виктор Андреевич, – удовлетворенно произнес Гречишников, – они допоют без нас. Мы же позволим себе легкий ужин и немного виски. Выпьем за упокой друга всех дураков и ваххабитов.
...Утром, включив телевизор, Белосельцев услышал указ об отставке Премьера и о назначении Избранника временно исполняющим обязанности Премьер-министра, до утверждения его кандидатуры Думой.
Он смотрел на свои руки, где под ногтем среднего пальца оставалась темная, невычищенная каемка. Крупицы дагестанской земли, древесный пепел, молекулы запекшейся крови.
Часть III
Операция «Камю»
Глава двадцатая
Ему казалось, воздух, в который он погружен, постоянно чуть слышно звенит. Словно в нем сталкивались бесчисленные металлические частицы, терлась друг о друга железная, натертая напильником пыль. Дыхательные пути горели, наполненные этой железистой пудрой. В закрытых глазах вспыхивали бесчисленные искры от столкновений крохотных измельченных частичек. Атмосфера, в которой он пребывал, воздух, который вдыхал, свет, который лился в глаза, были насыщены взорвавшимся металлом. То ли где-то рядом был сожжен огнеметом танк, то ли стальной метеорит прилетел из ледяной бесконечности, ударил в дагестанские горы.
Белосельцев пытался понять, кем являются люди, которым он вручил свою волю, выполняет по их наущению опасные, порой отвратительные поручения. Кто они, истребляющие репутации властных персон, сталкивающие лбами могущественных политиков, двигающие войска, подымающие в небо самолеты, превращающие в пепельную пустыню цветущие селения. Какой тайной властью, неограниченным скрытым влиянием обладают они, если им под силу начинать войны, смещать президентов, распоряжаться судьбой огромной измученной страны, которая, как усталое вьючное животное, раздавленное непосильной поклажей, вздрагивает под ударами понукающего хлыста, содрогаясь от смертельной муки.
Они не входили в шумные политические партии, не работали в правительственных учреждениях, не служили в разведке. Негромкие, неяркие, не мелькали на лакированных журнальных обложках, не оставляли следа на телевизионных экранах. Они, как тени, входили в самые закрытые коридоры, как лунный свет, проникали в запечатанные пломбами двери, как незримая радиация, втекали в недосягаемые, секретные кабинеты. Их принимали богачи и министры, генералы и иностранные послы, выслушивала своенравная президентская Дочь, капризная хозяйка подневольной страны. Их власть опиралась не на деньги или военную силу, не на моральный авторитет или священную праведность. Она была необъяснима, таинственна, сродни волшебству, магическому знанию, что посылает на расстояния чуткий луч, управляет беззащитной человеческой волей, погружает в разум управляющий бесшумный сигнал, делающий человека страстным игроком чужой смертельной игры.
Быть может, они были членами тайной ложи, чья грибница глубоко залегала в трухлявой сырой подстилке, в которой умирали червивые деревья-великаны брежневской поры, искусно подпиливаемые загадочным чекистом Андроповым. Или они были сохранившейся, глубоко законспирированной политической разведкой Ленина, пережившей космическую катастрофу перестройки, массовое вымирание пупырчатых коммунистических ящеров, когда в дни проклятого путча, под иерихонскую трубу демократии, они укрыли «золото партии», которое теперь в их руках было сильнее, чем состояния еврейских банкиров. Или, быть может, они составляли часть глобального секретного братства, соединяющего спецслужбы мира, неуязвимого и всесильного, запустившего свои гибкие щупальца во все народы и страны, управляемые из невидимого, блуждающего центра, о чем вскользь, под тенью африканской акации, поведал ему Маквиллен, мистик, энтомолог, разведчик.
Белосельцев лежал, слыша металлические звоны от столкновения крохотных железных частиц, и его размышления проходили на грани яви и сна, света и тьмы, помрачения и прозрения.
Ему казалось странным и угрожающим их обиталище в загадочном Фонде, на Красной площади, под сенью косматых шапок собора, откуда были видны розовые стены и башни, золотой циферблат, граненый кристалл Мавзолея. Из комнаты с зеркальными окнами, с батареей цветных телефонов, с молчаливыми безликими персонажами, словно тени скользящими по сумрачным коридорам, из кабинета, в котором когда- то размещался Троцкий, с черными солнышками слепящих очков, а теперь чуть слышно шелестели компьютеры, перелистывали прозрачные многоцветные страницы, – из этой обители велось управление огромной страной, разлетались бесчисленные сигналы и импульсы. Подобно методу иглоукалывания, вонзая невидимое острие в жизненно важные центры, возбуждая и угнетая, разгоняя и замедляя, держали они в повиновении страну, которая, как изнывающая от недуга, обессиленная женщина, лежала под светом ламп и не могла разродиться. А люди в масках вкалывали препараты в ее огромный дышащий живот, где в судорогах от боли перекатывался незримый младенец.
Белосельцеву мнилось, что комната Фонда, с дубовыми переплетами, медными шпингалетами и дверными ручками, с малиновыми и зелеными чертополохами собора, заглядывающими в окно, была лишь малой, выходящей на поверхность частью подземного царства, проточившего под Москвой множество туннелей и коридоров, подземных ходов и штолен, соединяющих Фонд с центрами власти. Если сесть в незаметный лифт, спрятанный в глубине коридора, поместиться в хрустальную капсулу, бесшумно летящую вниз, то окажешься вдруг на подземном перроне, откуда маленькие голубые вагоны с молчаливыми, в военной форме, вожатыми помчат в подземных туннелях, не сливаясь с поездами метро, минуя мрамор, огни, суматошные толпы, причаливая к безымянным подземным станциям. Бесшумные лифты вознесут тебя ввысь, и ты окажешься в кремлевском кабинете, с малахитом и мрамором, с президентским трехцветным штандартом, где в кресле, под золоченым орлом, страдая одышкой, малиновый и пятнистый, с остекленелым взглядом умирающего осьминога, сидит Президент. Он смотрит на пустую бумажку с водяным гербом государства, которую положил перед ним тихий улыбчивый царедворец. Или выйдешь из лифта и шагнешь в алтарь огромного, изукрашенного настенными росписями храма, с гудящей многоликой толпой, ожидающей выхода Святейшего. Патриарх, облаченный в золотые одежды, смотрит в зеркало на солнечное свое
