– Хорошо, хорошо… – Я отодвинулся на безопасную дистанцию – не хватало еще, чтоб охрана на улице услышала и прибежала…
Однако не зря сюда психиатр ездит…
А я, пожалуй, свою задачу-минимум выполнил. Теперь Косте с Петрушиным и их коллегам осталась лишь самая малость: выяснить, кто это «все», от чего именно они умирают на ровном месте и к чему такому «
Люба ведала «убыточным» отделом социального фонда компании и помимо этого занималась организацией различных детских утренников для сотрудников, корпоративных вечеринок и банкетов. «Убыточный отдел» – это попросту бухгалтерия и учет средств, отчисляемых на различную благотворительность. А досугом сотрудников никто заниматься не обязывал: это Люба сама, в добровольном порядке, как раньше говорили – на общественных началах. У нее это получалось как-то легко и непринужденно, с искрометным задором, озорно и весело, как будто ей от рождения достался талант массовика-затейника.
Работа, между нами, – не бей лежачего. Раз в месяц выплаты и отчет, в остальное время занимайся чем хочешь. Праздники, к которым обычно бывали приурочены утренники и вечеринки, случались не часто, времени свободного было хоть отбавляй, зарплата как у полноценного начальника отдела, кабинет, секретарь, служебная машина…
Хотя, может, и не от обилия свободного времени, а по каким другим причинам, но стала Люба попивать…
Лев Карлович тоже руку приложил, нехотя, по доброте душевной. Знал, что Люба обожает густой крымский мускат, периодически подбрасывал – ящиками, как водится, у нее в кладовке целая батарея стояла.
Сенковский навещал Любу все реже. За последние годы она заметно обабилась, расплылась, формы ее утратили былую прелесть и привлекательность. В общем, красавица-казачка как-то быстро и незаметно постарела…
Постель их уже не связывала: обычно пили вино, сидели рядом, как два примерных супруга, болтали о всякой всячине. Непонятно было вообще, зачем теперь «конспиративная квартира». Когда у вас такие отношения, можно уже ни от кого не таиться.
С каждым разом такие встречи для Сенковского становились все тягостнее: Люба – умница, все видела, понимала, прекрасно отдавала себе отчет, что былого уже не воротишь… И не уставала горько сокрушаться по этому поводу.
– Старая я стала, страшная, – печально вздыхала Люба, глядя в зеркало. – Теперь уже все – замуж не возьмешь.
– Перестань, Люба, – успокаивал ее Лев Карлович. – Для меня ты всегда будешь самой красивой и желанной…
– Да уж, желанной… Ты-то у нас еще – орел! Твою на днях видела, по телевизору… Красавица писаная! Эх, мне бы ее годы…
– Да ну, какие там годы! На десять лет всего младше нас.
– На тринадцать, родной. На тринадцать… Тебе-то что… А для женщины это – целая вечность… Я тебе теперь уже совсем не нужна, милый… Спасибо, что не забываешь, не гонишь прочь…
В этом месте обычно начинались предательские дрожания губ, всхлипывания и пронзительные взгляды в окно, полные скорби и страдания. Сенковского это в буквальном смысле убивало:
– Люба, ну прекрати! Перестань сейчас же! Я все помню, ценю, никогда не забуду… Ну что за черт… Лю-ба!!! Ну что ты, право… Терпеть не могу, когда ты плачешь!
– Прости, родной, прости… Утопиться, что ли, чтоб уже совсем не докучать тебе…
– Вот дура-то, прости Господи! Чтоб я больше не слышал такого! Ты поняла?! А то вообще перестану ездить…
А ведь и перестал-таки! Несколько раз подряд, когда приезжал навестить, Люба была крепко пьяна, вместо приятного общения получались сплошные причитания и слезы. Кому такое понравится?
Теперь общались только в офисе. У Любы был этакий приятный обязательный пунктик: в рабочее время – ни грамма. Молодец, что и говорить. Зато уж после восемнадцати ноль-ноль – держите меня трое и мама не горюй…
В декабре две тысячи третьего, в последнюю, предновогоднюю неделю, Люба позвонила Сенковскому и пригласила на ужин.
– Оденься в кожу. Типа, ты крутой такой бандюган. На шею цепь какую-нибудь нацепи… Хорошо?
– Слушай, у меня конец года, дел – невпроворот…
– Ну пожалуйста! – А голос у нее был совсем трезвый – для вечера дело довольно странное… – Не отказывай мне в такой мелочи! Приезжай, не пожалеешь – покажу чего…
– Ну хорошо, приеду…
Дел и в самом деле было много, Лев Карлович работал в эти дни до полуночи. Однако время выбрал: человек не чужой, давно не навещал, да и трезвая вроде бы… Только к чему этот давно забытый маскарад?
Заехал в бутик, купил кожу. Рядышком приобрел цепь в палец толщиной. Переоделся, вдохнул непривычный запах новой кожи, почувствовал себя как-то свежо, что-то в душе всколыхнулось… Так, уже нескучно…
Люба встретила обычным мускатным амбре, но была еще вполне трезвая. Вся из себя такая таинственная и загадочная, глазищами сверкает этак боевито… Встречала в прихожей (Сенковский заметил – на кухне сервирован стол с шампанским в серебряном ведерке), в зал почему-то не пустила, приложила пальчик к губам: молчи, ничего не говори. Провела в спальню, надела на Льва Карловича бархатную маску a la «мистер Икс», усадила в кресло. Сиди, молчи, маску ни в коем случае не снимай. Я сейчас…
Сидел в кресле, болтал ногой в остроносом кожаном сапожке со скошенным каблучком (деталь «униформы»), привычно расслаблялся, впитывая до мельчайших деталей знакомую обстановку… Широченная кровать – ветеранша, немой свидетель неисчислимых плотских восторгов, ножки два раза чинили… Старинная лампа с зеленым абажуром, маленький генератор уюта и юпитер для множества премьер, состоявшихся в этой спальне исключительно для одного зрителя – безобразного малахитового сатира. Сатир – полуторакилограммовый неполированный уродец, сработанный уральским самоделкиным из Сысерти за десять минут прямо в процессе вдумчивой пьянки, еще в бытность становления Льва Карловича, был своеобразным тотемом этой спальни, вдохновителем и организатором всех эротических побед. Сатир был маленько того… В общем, даже без повязки и с конкретно обозначенным половым признаком. Дома держать такую штуку было неприлично – жена бы неправильно поняла, выбросить жалко, вот и притащил сюда, тут ему самое место.
В том безымянном русском мастере умер великий талант. Деланный на скорую пьяную руку, малахитовый мерзавец смотрелся живым воплощением всей совокупной земной похоти и сладострастия. Был он, конечно, каменным… Но, если долго смотреть, казалось, что парнокопытный гад весело подмигивает и совершает непристойные движения тазом, а в бельмастых выпученных глазах его светилось: «…А мне все мало… МАЛО!!!…»
Лев Карлович привычно взял увесистого проказника, приложил к горячей щеке холодное основание статуэтки…
Было грустно и даже тоскливо. В душе как-то слякотно, сыро, промозгло… Время летит, мчится, не желает щадить даже самых лучших, избранных мира сего. Это ведь малахит не стареет – если специально не долбить молотком, проживет еще несколько веков и также будет подмигивать чьим-нибудь пра-пра- правнукам… Чьим? Да неважно – чьим-то обязательно будет… А вот для них с Любой, увы, эти озорные подмигивания теперь больше похожи на издевку… Где-то там, за углом, в сиреневых сумерках, притаилась старость – в любой момент выскочит, как бандит с ножом, и саданет инфарктом в сердце…
Сейчас ворвется Люба, потрясая своими теперь уже фундаментальными мясами – ряженая в клетчатую юбчонку. Вот это будет зрелище! Протянет дневник, начнет просить: папочка, прости, опять «пару» отхватила…
И ничего у них не будет. Сенковскому уже и молодая грациозная любовница успела надоесть, чего уж там говорить о пьяненькой двухцентнеровой Любе…
