– Нiчого я не хочу, – нетерпляче вiдмахнувся Варивон, одначе очi його повужчали, в них замерехтiли хитруватi тiнi.
– Вистачить косовицi на всiх. Чого занепокоївся?
– Дiло не в тому, що вистачить. Тут головне: ми першi дiлом, значить, крутнули. Почин, iнiцiатива, – це щось таки важить! За це i почесть найбiльша i чарка перша. А там хай собi косять на здоров'я. Ми, значить, Дмитре, завтра зi своїми бригадами виходимо першими. Ти знаєш, якi у нас проворнi – зразу можуть нас обiгнати. Оце поки ми тут ходимо, пiдгляне якась ланкова i зразу догадається про нашi плани. Народ пiшов непосидячий. То, бувало, тiтку взимку i за ноги з печi не стягнеш, а тепер вона тобi в завiрюху по колбудах товчеться, по селi товчеться, на всякi наради роз'їжджає. I то її вже на конях не вези, а саму машину подавай. Насiвся якось на свою Василину, щоб бiльше хати трималася, а вона, значить, менi:
«Що ж ти думаєш, чоловiче мудрий, весна починається в травнi? У груднi, у груднi вона бiлим снiжком починається. А ще й бригадир!» I така почалася самокритика, що я тихенько за шапку – i ходу з хати. Хiба ж бабу переважиш, а ще коли вона щось путяще вигадає?
– А вона добре сказала: весна у груднi бiлим снiжком починається, – усмiхнувся Дмитро. – Так я зразу й подумав: затримай цей снiжок, а вiн тобi простелиться, зацвiте гречкою влiтi. Знаєш, як гречка цвiте? Нiжно, нiжно, так, як сонце сходить. Кипить уся в рожевому суцвiттi i в бджолi i дзвоном дзвенить – до самого обрiю.
– Про що б ти мiг подумати? Гречка тобi й у снi ввижається… А про траву твоя догадка – усе вiддай i мало. Оце тiльки дивуюсь, як Григорiй Шевчик не попередив тебе? Вiн рiдко що прогавить, – i насмiшкувато покосився на Дмитра.
Той зразу ж нахмурився, а Варивон ще бiльше розвеселявся.
– Так, кажеш, дзвоном дзвенить поле? А от жiнка Прокопа Денисенка теж язиком, як дзвоном, дзвенить: сказився Горицвiт. Заставляє бiльшi зерна гречки вибирати. Начебто неоднаковi млинцi з дрiбної чи великої гречки. Видно, вислужитися перед начальством хоче i дурно пусто гробить нашi трудоднi. Теж менi агроном знайшовся. Тiльки портфеля не носить.
– Я їй, куркульському пищику, попоношу. Завтра ж нажену з роботи, – ще бiльше розсердився Дмитро. – Я їй вислужуся, дурепi ледащiй… Оце такi, як вона та її Прокiп, тiльки й мiряють усе млинцями, пампушками, своїм черевом ненаситним. На роботу лише в оказiї виходять. А коли треба зайвий раз спину зiгнути, то вже очi, немов гадючки, бiгають. А чого ж, город собi захопили, як лан. Чоловiчок на таких посадах крутиться, щоб тiльки потягнути щось iз колективного добра. Ще доберуся до нього, припильную цього хрещеника Крамового.
– I чого б я хвилювався через дурне слово ледачої жiнки. їй i досi сниться земля свого батенька та свекра. Ти ж сам бачив, якi у них очi. Аж дивиться гидко: одна, значить, злiсть i порожнеча. Це я десь, Дмитре, читав, що очi – дзеркало людини. Певне щось воно на це й схоже. От придивляюсь я до своїх землякiв, i прямо на виду мiняються люди. То тобi такий непомiтний чоловiчок був, а це й в похiдцi, i в очах впевненiсть бачиш, силу, думку чуєш. Що не говори: чоловiк не злиднем – господарем стає. Чи так я кажу?
– Вiрно, Варивоне. Я й не думав, що ти так додивляєшся до всього, – промовив iз здивованням.
– Жаль: ти навiть до свого друга, значить, не додивився, – удавано зiтхнув i похитав головою.
Короткий зимовий день прихиляв свої вiнця до малинового надвечiр'я. Сонце вже зсередини просвiчувало насиченi памороззю сади; на фонi широкого вiкна промiння розкiшнi округлi крони дерев пiднiмалися над рiвниною, наче срiбнi герби.
«Герби нашої працi» – схвильовано подумав Дмитро, надовго запам'ятовуючи цей нiжний i водночас величний образ.
– Про траву треба, Варивоне, iвчанським i любарським колгоспникам сказати: хай косять на пiдстiлку. Може, заскочимо до них? – промовив Дмитро, готуючись їхати в село.
– Можна. Тiльки ранiше iвчанцiв повiдомимо, – пожвавiшав Варивон. – Заодно подивимось, що тепер поробляють нашi сусiди, якими новинами думають землю звеселити… Ну прямо нема нiяких сил угнатись за ними. Як уже не стараєшся, як голову не крутиш, а вони, гляди, чимсь i обскачуть тебе. До чого ж нелегке змагання з ними.
– Нелегке, говориш?
– Ще й пита. Начеб сам не знає. Я вже й надiю загубив, що їхнiй перехiдний прапор перенесу в свiй колгосп. Вiн прямо i у них як пам'ятник вилитий стоїть.
– Уже спасибi iвчанцям за те, що пiдтягнули нас, треба, щоб i ми їх чимсь порадували. На твоє просо надiюся, Варивоне.
– I я на нього сильнi думки покладаю, хоча всерединi аж тремчу, – признавсь Варивон. – Навiть у снах такий рiзнобiй почав увижатись, що Василина посеред ночi будить: охаю, значить, з досади або смiюся з радощiв… Добре, коли, знать, просо як золота хмара сниться. А як присниться хмара над просом – серце зайченям тремтить… Ще зима кругом, а сни бачиш тiльки веснянi i лiтнi. Перше ж ще лiто на полi, а тебе холоднi зимовi сни мучать… Отаке-то. Ну, Дмитре, на старт. Раз, два, три! Пiшли!
Пiзнiм смерком, нашвидку повечерявши, Варивон миттю переодягнувся i наказав Василинi:
– Стара, ти зайдеш до Горицвiтiв – разом на виставу пi-I'дете, а я мотнуся до своїх хлопцiв. Дiло є. Важливе.
Поспiшаючи шляхом, вiн побачив перед себе невисокого, стрункого Леонiда Сергiєнка, сина Полiкарпа. Леонiд був найкращим їздовим i незмiнним учасником усiх вистав. Бригадир Наздогнав парубка.
– Товаришу Отелло, чи не до своєї Дездемони на третiй швидкостi поспiшаєте?
– Привiт, Варивоне Iвановичу. Назвав би вас Бульбою або Фальстафом, так ви ж розсердитеся, – весело поздоровався Леонiд зi своїм бригадиром, гордовито метнувши русявим пухнастим чубом, що вже перевився памороззю.
– Звiсно, розсерджусь i найгiршi конi всучу тобi. На тебе, товаришу Отелло, покладається велике завдання, – змовницьким голосом почав Варивон. – Сьогоднi я був на Бузi – задумав риби наловити…
– Багато спiймали?
– Пудiв два, може й гак ще невеликий буде, – не моргнувши оком, немилосердно перебiльшив Варивон. – I от, значить, iдея прийшла менi в голову: скосити на пiдстiлку траву. Так завтра, хоч кров з носа, наша ударна бригада вдосвiта повинна бути на лузi бiля фоси. Значить, щоб нiхто не попередив нас, щоб ми першими були, бо я вже, каюсь, похвалився декому. Досадно буде, коли деякi проворнi перехоплять нашу iнiцiативу.
– Iнiцiативу у нас перехоплять? Та нiколи в свiтi такого не буде! – В невеликих рiзких очах Леонiда загорiвся упертий блиск. – Я зараз так своїх комсомолят, своїх годкiв настрою, що ранком i копицi, як iз пушки, стоятимуть. Нашi хлопцi не дадуть себе обскакати… Це добре ви придумали, Варивоне Iвановичу. Тепер ми, як у пiснi спiвається, постелем коням сiна по самi колiна. Побiжу зараз.
– Бiжи, Леонiде. Тiльки, значить, найбiльш надiйним об'яви. А таким, що на язик довгi, анi слова. I, гляди, за свою любов не зачепися.
– За яку там любов? – нетерпляче вiдмахнувся рукою. – Нема в мене…
– Може й нема, – неначеб погодився. – Це як повертався iз рiчки, Надiйку Кушнiр бачив. Саме їхала зi станцiї.
– Надiйка! – аж скрикнув хлопець.
– Вона ж така тобi дiвчина, прямо хоч портрета малюй. А ти чогось наче занепокоївся? – i, усмiхнувшись, додав: – Ходiмо, Леонiде, разом обiйдемо свою бригаду.
– Ой, нi, я сам. Варивоне Iвановичу, а ви правду кажете?
– Щоб разом пiти? – сказав так, начебто не зрозумiв Леонiда.
– Та нi. Справдi Надiя приїхала?
– Приїхала. Певне вже тебе чекає i дочекатись не може. Бiжи, Леонiде.
Пiд чобiтьми Сергiєнка заскрипiв переливчастий промерзлий снiг. Хлопець легко полетiв у чарiвну голубiнь спiвучого вечора.
«Таким i я колись метким був», – Варивон любовно стежив за пругкою постаттю парубка.
Все молоде, завзяте, веселе глибоко радувало Варивона. В ньому вiн бачив не тiльки недавнiй вiдгук своєї молодостi, а й нову добру силу, своїх вiрних товаришiв i стрiмкий рiст своєї Батькiвщини.
