до крышки. Сырость усиливается. Вода начнет просачиваться через щель между ящиком и крышкой. Потом через все щели меньшие и совсем мелкие. Дождь может идти долго. После такой жары. Он может идти сутки. Или двое суток. Или неделю. Быть может, с перерывами. Перерывы не играют роли. Он все равно утонет. Просто утонет в гробу. Сначала захлебнется. Но еще раньше может просто задохнуться. Мучительно умереть от удушья. Мучительно. Умереть от отсутствия кислорода. Вода – хороший изолятор. Хороший уплотнительный материал. Она лишит его доступа воздуха. Перекроет кислород.
Значит, надо умереть сейчас. Безусловно, сейчас, до потопа. Как? Как это сделать? Один способ: ввести себя в медитацию. В глубокую медитацию, в глубочайшую медитацию и дать телу команду на прекращение работы. На прекращение всего. На остановку абсолютно всех функций. Прекратить движение того, что называется энергией или жизненной силой.
Он может дать телу такую команду. Но не сможет дать такую команду духу. И подсознанию. Вот чем трудность. Подсознание недосягаемо для простых команд рассудка. Подсознание обладает беспредельной мощью, распоряжается гигантской силой В виде тройной спирали сила эта обвивает поясничную часть позвоночника. Беспредельная энергетическая мощь. Как у Бога. Может быть, Бог и находится там, в подсознании. И в Его власти дать старт силе, свернувшейся тройной спиралью. Но Бог – это жизнь. И он не примет смерть и не станет выполнять команду на самоуничтожение.
Все-таки надо попытаться. Если Бог допустил, чтоб закопали живьем не только Мышкина, но и одновременно его самого, Бога, существующего в Мышкине, то Бог должен исправить свою ошибку и отпустить Мышкина туда, где нет боли и страха, нет горя и нет смерти.
Мышкин почувствовал, как по ногам у него потекло что-то теплое. Освободился мочевой пузырь.
Стоп! Он действительно
Сначала ослепительная голубая вспышка. С такой силой и яркостью взрывается сгусток плазмы – шаровая молния.
Вспышка длилась секунду. В гроб тотчас вернулась могильная чернота. И сразу там же, слева около лица, раздался оглушительный гром.
Новый взрыв шаровой молнии опять ослепил Мышкина, осветив на секунду внутренность гроба. И снова тот же циклопический гром. Так гремели иерихонские трубы и мощью звука разрушили целый город. Трубы медным звуком разрушили древний Иерихон.
Новая вспышка. Пауза. В третий раз прогремел гром, и теперь Мышкин понял, что это не гром. Это
Какой-то телефон. Мобильный телефон. Трубка. Она почему-то лежит у него на груди слева – с той стороны, где перед захоронением на секунду приподнялась крышка. Телефон продолжал звонить, и звонки сопровождались миганием дисплея.
Он хотел немедленно схватить трубку и нажать кнопку связи. Схватить не получилось. Но рука
Мобильник прозвенел еще раз пятнадцать, пока рука Мышкина медленно, мучительно преодолевая боль, доползла до трубки. Доползла самостоятельно. Независимо. Словно в ней был еще один Мышкин. Оставалось только наблюдать за рукой при вспышках дисплея.
Большой палец сам нажал кнопку. И телефон сказал живым человеческим голосом – прямо в левое ухо Мышкину:
– Хорошо.
И замолчал.
Снова ожил.
– Даже очень хорошо. Раз ты включил связь, значит, оживаешь. Минут через пятьдесят уже сможешь встать. Восстать из гроба, как Лазарь! Ха!
Голос был мужской. Мышкин слышал его не в первый раз.
– Ха-ха, – продолжил голос. – Вот, Дима, видишь, как надо рассчитывать дозу! Можешь что-нибудь сказать? Попытайся. По моим расчетам, уже можешь.
Мышкин сумел чуть шевельнуть головой. Язык оставался в глубокой заморозке. Но уже начинал оттаивать.
– М-м-м, – прошелестел Мышкин.
– Отлично! Слышу тебя! – радостно воскликнул голос. – Отлично! Потерпи еще немного. Мы уже едем к тебе.
Теперь Мышкин вполне определил, кому принадлежит голос.
Литвака голос.33. Литвак и Марина
Дождь наверху продолжал стрекотать – то громче, то замирал совсем. Все отчетливее пахло сыростью, и скоро вода добралась до гроба. Сначала отдельные капли застучали по крышке, потом на Мышкина полились ручейки.
Его зазнобило. Тело била мелкая дрожь. Застучали зубы.
Трясучка – хорошо. Все равно что массаж. Восстанавливает кровообращение. Но слишком медленно. Надо усилить.
Глубоко, по хатха-йоге, Мышкин вздохнул и задержал в легких воздух, насколько смог. Отчетливо ощутил, как в крови накапливается углекислый газ, как он раздражает сосуды, заставляя их расширяться, дополнительно питать и согревать мышцы, освежать всю паренхиму [67] . Медленно выдыхая, он представил себе, что спускается вниз на скоростном лифте. Медленный вдох – лифт остановился. Расслабленных выдох – лифт полетел вниз.
С каждой секундой Мышкин чувствовал, как вливается энергия во все клетки тела. То загадочное и безграничное, как Вселенная, что спрятано в нем – под сознанием и еще ниже, пополняло энергетические запасы, сожженные за последние сутки и часы. Расплывшись в релаксации, растворившись в пространстве гроба, Мышкин ощущал себя тончайшей, как спиртовое испарение, субстанцией. Он открыл всего себя внешнему потоку, и, наконец, почувствовал, как сквозь него стало протекать время – мягко и медленно. И скоро время остановилось. Исчезло.
Так прошло пять или шесть лет, а может, и все сто. Мышкин неподвижно, в полном трансе и в состоянии восковой гибкости, лежал в гробу, в траншее для ленточного фундамента, под полутораметровым слоем мокрого щебня, ничего не чувствуя и не зная. Он забыл, кто он такой, откуда, и как сюда попал.
Но что-то изменилось наверху. Он услышал далекий звук мотора. Мышкин ничего не подумал. Мыслей не было. Знание пришло само: работал, приближаясь, мотор микролитражки.
Затем он отчетливо услышал прямо над собой два тихих голоса. Сердце вдруг заколотилось – один из голосов был женский. Очень знакомый – до боли, из той жизни, когда он был человеком, а не полутрупом, и был уверен, что счастье – всего лишь отсутствие горя.
Послышался над головой металлический скрежет. И снова знание пришло без его участия: визжала о мокрый щебень совковая лопата.
Холодные ручьи ушли в сторону – приподнялась крышка гроба. Кто-то, кряхтя и ругаясь, отшвырнул ее. Над лицом Мышкина склонился Литвак.
Он молча рассматривал Мышкина. Потом спросил:
– Живой?
И не дожидаясь ответа, включил светодиодный фонарик на зажигалке. Голубой луч, словно клинок, пронзил Мышкину один глаз, потом другой.
– Нормально, – пробормотал Литвак. – Реакция зрачков имеет место. Да ты еще лучше, чем был, Полиграфыч!
И спросил – громко, недовольным тоном:
– Долго еще валяться будешь, курортник? Здесь не Канарские острова. Вставай, простудишься! И я из-за тебя насморк схвачу.
Мышкин шевельнулся, потом медленно, с невыносимым трудом приподнялся. Литвак схватил его за руку, словно железными клещами, и, подталкивая, помог выбраться из могилы.
Мышкин тупо сидел на краю траншеи. Сидел как на пляже, опираясь на правую руку, а левой рукой обхватил пятку. Дождь жемчужно сверкал в свете автомобильных фар. Он был теплый и бережно смывал с Мышкина грязь, пот и кровь.
Литвак постоял рядом, помолчал, зашвырнул лопату в кусты, ушел к машине, открыл заднюю дверь и уселся там.
Медленно открылась дверь водителя. Сквозь серебристые косые линии дождя Мышкин разглядел мерцающий невесомый силуэт.
Тень шевельнулась и двинулась к его могиле. Подошла вплотную, нежно обняла Мышкина за шею и прижала к себе.
– Милый, – шептала Марина. – Милый… Ты здесь. Я тебя вижу и чувствую…
Ее теплые слезы потекли по лицу Мышкина. Он слизнул их у своих губ и осторожно прижался щекой к ее лицу.
– Милый, – продолжала шептать и беззвучно плакать марина, прижимая Мышкина к себе, как ребенка.
– Время, – донесся от машины голос Литвака. – Хватит. Прощайтесь.
Марина чуть отстранилась.
– Ты еще не можешь говорить?
Мышкин качнул головой, набрал воздуха, но слов не получилось. Из груди вырвался сдавленный щенячий скулеж. Потом пришли слова.
– За-за-за ч-ч-ем? – прошептал он. – Ты т-т- то-же с ним? – с непереносимой мукой произнес он.
– Я узнала все три часа назад. А до того несколько дней была в коме.
– Они воспользовались тобой… Огурец зомби. Ты была мертвой. И лежала в морге. Меня арестовали за убийство. За то, что я тебя убил. Потом он забрал тебя из морга. Раньше они расправились с Ладочниковым. И его женой, беременной. Потом с ее отцом. Еще раньше взорвали и сожгли всю семью Кокшанского. Сожгли его ребенка… пять лет, девочка. Она не хотела учить английский, говорила, что грубый язык… Убили в машине Сергея – он охранял меня, и с ним я был живой, но недолго.
Она с болью посмотрела на Мышкина и снова беззвучно заплакала.
– Господи! Это когда-нибудь кончится?..
– Это не кончится никогда, – хрипло выдохнул Мышкин. – Не кончится, пока они хозяева нашей жизни. Пока мы всего лишь чьи-то вещи.
– Я пообещала ему… Если он тебя вытащит и поможет уйти, я… снова вернусь к нему. Официально. И навсегда. Сначала я думала сразу уйти вслед за тобой, чтобы искать и найти тебя
