заприметил крепкий топляк и вскоре бросил его, вспугнутый лаем собак Самосвалыча, или всё было как-то иначе – мы были уверены, что никогда не узнаем, что произошло тем ранним утром, когда кто-то украл у Самосвалыча первую половину бруса. Но разгадка петухов и собак лежала гораздо ближе, чем мы думали.
В наше море только в кроссовках заходить. Такое дело: колючие наросты устричных раковин больно впиваются в пятки, и нет никакой возможности терпеть эту рефлексотерапию, разве что просто не обращать на нее внимания, как это делает овчаровская детвора, или – тоже вариант – разрешить ей быть, как это делал один наш знакомый. Собственно, познакомились мы с ним именно в то утро, когда пришли к двухэтажному куску скалы на берегу моря и зачем-то обследовали и сам камень, и его окрестности. Но ничего там больше не валялось и не плавало. То, что мы искали, следовало искать где-то в другом месте.
- How do you do.
Мы обернулись. Хватаясь за кусты шиповника, по отвесной почти скале спускался к пляжу человек странного вида. На человеке был надет пиджак, на человеке была надета бабочка-галстук, человек был бос, человек улыбался лучезарно.
- My name is Mister, - сказал он, свалившись на нас с неба, - I’m just from the Great Britain. Where are you from?
- Bowwow, - осторожно barked наш пёс.
- From here, - we said.
Конечно, это был он: сложно себе представить, чтобы в истории одной и той же деревни – пусть это даже Южнорусское Овчарово – было двое сумасшедших, считающих себя подданными британской короны. Наш новый знакомый был абсолютно убеждён, что родился на берегах – не Темзы, нет – но Эйвона.
- Тут очень колючее дно, - сказали мы, глядя, как босой Мистер снимает пиджак, брюки и бабочку, - here is very prickly bottom.
- Let it be, - легко засмеялся Мистер и так же легко зашёл в воду, - let it be.
До обеда мы купались с Мистером в нашем мелком море, не спросив его больше ни о чём; было очевидно – да он ведь и сам сказал – что только что прибыл он из Великобритании. Данный факт доказывался тем простым обстоятельством, что Мистер совершенно не понимал русского языка; английский же его был странно-безукоризненным, как может быть странно-безукоризнен язык словарей, учебников и Диккенса. Он вкратце поведал о своей Родине топиком за пятый класс, но скучный школьный текст в изложении Мистера был прекрасен и удивителен, потому что Мистер рассказывал о том, что видел собственными глазами. Затем, уже по дороге в деревню, мы услышали о Вестминстерском Аббатстве, Тауэре и Trafalgar square, и за приятным разговором незаметно подошли к околице, и увидели дом Самосвалыча, а за ним – an old house, возле которого стояла серая ambulance с распахнутыми дверцами. Блики полноводного Эйвона в глазах Мистера сделались похожими на блики, играющие на дне колодца. Прятаться было поздно: the hospital attendants have noticed us; оставалось бежать. И мы побежали, подхватив Мистера под локти. The grey ambulance has moved too.
Всё дальнейшее можно было бы назвать исключительным чудом, если бы не знали мы точно, что настоящие чудеса остаются без внимания их прямых очевидцев, а всё, что кроме – обычная повседневная реальность и быстрота реакции. Мы подтащили запыхавшегося Мистера к нашему колодцу, возле которого лежали две двухметровые дровины 20Х20, после чего всё произошло само собой. Мистер, увидев знакомый брус, присел на корточки и взялся за торцы топляков, а мы просто помогли ему приподнять их:
- Who are you? Where do you live?
Возле ворот хлопали дверцы скорой помощи.
- I am an English teacher, - Mister answered surely, - I live in Stratford-upon-Avon.
- Сбежал? – санитары мяли в руках длинную ткань и какие-то другие приспособления, не вызывающие ни доверия, ни - тем более - симпатии.
- Простите, - сказали мы, - кто сбежал?
- Да этот же, псих, с вами был, - сказали санитары, - англичанин ебанутый.
- Кто-кто? – засмеялись мы, - какой еще англичанин? Нашли где англичан ловить: в Южнорусском Овчарове. Это вам в Англию надо.
Смущенные санитары отказались от нашей помощи, когда мы предложили им показать дорогу в Великобританию. Единственное, о чём они попросили, это «в случае чего» позвонить по вот этому телефону, который они сейчас напишут нам на клочке газеты, если, конечно, найдут ручку или хотя бы карандаш. Но ни ручки, ни карандаша не нашлось у санитаров, и мы протянули им топор:
- Напишите этим.
И показали брус, который остался у нас после строительства сарая. Санитары вырубили номер телефона и уехали, а мы перевернули брус телефоном вниз.
Другой брус, познавший долгие воды и побелевший от соли и солнца, к тому моменту уже покоился в нашем колодце обеими своими половинами. Мы сбросили его туда наспех, когда воздух за Мистером сдвинулся и перестал дрожать, и только потом сообразили, что поступили должным образом. Всё остальное было бы чудовищной ошибкой. Единственный человек, который мог прикасаться к топляку без всякого риска для других, был нашим приятелем, да и он преподаёт английский в Стрэтфорде; наверное, можно было бы съездить к нему в гости, но не потащишь же дровину в четыре с лишним метра с собой в Англию, хватит и того, что наши местные петухи и собаки заговорили на языках (правда, ненадолго: после отбытия санитаров все вновь стали кукарекать и лаять как ни в чём ни бывало).
Единственное, что изменилось в деревне после исчезновения Мистера, это мы. Мы научились заходить в наше море босиком, как это делают дети и некоторые англичане. Еще – мы нашли тот небольшой отпил бруса, на котором были вырублены буквы «волш». Как нетрудно догадаться, искать недостающую часть топляка следовало в заброшенной лачуге бывшего учителя. Мы нашли обрезок в изголовье его кровати. В отличие от двух других частей, волш придерживался сухопутного образа жизни, ни разу не повидав ни моря, ни какой другой воды. Мы принесли его к себе и сбросили, вдогон к алочке и ебной п., в колодец. И что-то случилось с его водой: с тех пор в колодце никогда не понижался уровень. Какое бы засушливое ни было лето, вода в нём всегда держится у верхней отметки, а на вкус она такая, что никакого лимонаду не надо. Мы возили колодезную воду на анализ: в ней нашли много серебра и даже – чуть-чуть, ровно столько, чтоб не испортился серебряный вкус – золотого солнечного света.
И никогда - ни при каких обстоятельствах - не пытались мы больше прибегнуть к помощи топляка. Лишь в глубоко пасмурные дни, когда нас абсолютно точно не видно с неба, мы подходим к колодцу и тихо шепчем его полной воде:
- Let him be happy. Let him be happy.
Семь звезд
«Какая пошлятина, - думал Жмых, не умея отделаться от одноглазой цыганки, - какая пошлятина».
- В 44 берегись товарища, - гадалка смотрела куда-то вбок и виртуозно сминала жмыхову десятку, - твои корабли попадут в плен, а офицер на белом коне будет предвестником смерти, но причиной станешь ты сам, а до этого много горя испытаешь в короткий срок. Товарищ обманет, жена уйдёт, и дом твой вскоре сгорит, а в доме сгоришь и ты. Избежать смерти сможешь, если…
Если б не гудок электрички, Жмых бы знал, каким образом сможет избежать смерти. Но когда электричка наконец проехала, цыганки на платформе уже не было. Она попросту исчезла. Как и чемодан, только что стоявший у ног Жмыха. «Корабли, - Жмых хотел было сплюнуть на платформу, но в пересохшем рту не оказалось слюны, - Корабли, блядь. Я список кораблей прочел до середины». В украденном чемодане лежал красный филологический диплом. «Почему не в 37? – подумал Жмых и сам себе ответил: - какая пошлятина».
- Какая пошлятина, - через 22 года Жмых сказал эту фразу вслух, когда судебные приставы – один из них был по фамилии Дантечко - сели в белый «Крузер» и уехали прочь, - какая пошлятина.
Пристав Дантечко был смазливым и жеманным, как начинающий и еще не знающий себе цену гомосексуалист.
Оказалось, впрочем, что жить можно и без рыбодобывающей компании. Тем более без такой невеликой, какая была в собственности Жмыха. Подумаешь – семь сейнеров. «Цаворит», «Пироп», «Альмандин», «Гелиодор», «Цитрин», «Эвклаз» и «Оникс». Подумаешь – пять с половиной миллионов долларов. Подумаешь… Жмых подумал, сел на пол и заплакал.
- Господи, - подвывал он, - какая пошлятина, Господи.
Цыганка была лгуньей: жена ушла на три месяца раньше, чем сейнеры очутились под арестом и были выставлены на аукционы в пользу кредиторов. Она ушла даже до того, как друг и партнёр Жмыха украл все деньги компании и сбежал в страну, не выдающую России предателей детства. Когда белый «Крузер» с приставами уехал, Жмых сел на пол возле опечатанного офиса и просидел там до ночи, не сводя глаз с луны, маячившей в торцевом окне длинного, как железнодорожная платформа, коридора.
- Что ж теперь делать, Господи? – тихонько провыл Жмых, съехал спиной по стене, лёг на пол и неожиданно, прямо на полу, уснул. Решение пришло во сне. Оно казалось таким стройным и красивым, что спящий Жмых засмеялся от счастья. Сделать предстояло всего ничего:
расширить слуховое окно
постелить поверх рубероида двухдюймовые доски
заменить семь обгоревших досок ската свежими
сесть возле окна и написать роман зубочисткой.
Решение, во сне такое понятное и приятное, оскорбило проснувшегося Жмыха отсутствием логического конца и логического начала. Однако сон запомнился весь, целиком, и даже запах из этого сна преследовал Жмыха до середины дня – запах гари. «Какая пошлятина, - подумал Жмых, - дом мой еще не сгорел, а уже так воняет». После обеда свободный от обязанностей и обязательств Жмых принимал в своей шикарной, с видом на море,
