квартире агента по недвижимости.
В Южнорусское Овчарово Жмых прибыл налегке: никаких грузовиков с мебелью, никаких ящиков и картонных коробчонок – только яркий новогодний пакет, полный денег. По дороге Жмых остановил машину возле Лёхиной «Лагуны», зашел и купил там хлеб, сыр и пиво. Расплачивался из мешка, не заботясь, что кто-нибудь увидит, чем, собственно, набит мешок. Сдачу вбросил туда же (деньги – к деньгам), сыр и пиво положил в карман, а хлеб сунул подмышку. Затем сел в машину и поехал покупать себе дом после пожара.
- Не подскажете, кто-нибудь продает дом после пожара? – спрашивал Жмых овчаровцев, высовываясь из окна машины.
- Дом после пожара? Надо подумать.
Жмыху давали адреса, говорили: «ну, значит, поедете прямо, а потом…» - и показывали дорогу пальцем, но всё было не то. Он приезжал к указанному месту и даже не выходил из машины: пепелища, поросшие давним бурьяном, его не интересовали. Жмых искал совсем другое и, наконец, нашел. Это случилось на четвертый день его поисков, хотя могло б случиться и раньше, если бы ему повезло сразу встретиться с дедом Наилем. Но Жмых пересёкся с ним во вторник утром, а впервые покупал овчаровский хлеб в пятницу вечером.
- Знаю такое дело, - кивнул Наиль, обошел красный Жмыхов «Террано» и, без спросу открыв пассажирскую дверцу, взлез на высокое сиденье, - сейчас поехали прямо, потом сверни промеж столбов. Здесь направо, ага.
Через семьсот метров улица кончилась, и Жмых остановил машину под огромной черемухой. «Летом здесь будет тень», - подумал он.
- Вот, - сказал Наиль и полез наружу.
Жмых заглушил двигатель и ступил на снег. За невысоким дощатым забором стоял одноэтажный дом. Даже издали было видно, как сквозь дурацкую голубенькую красочку вокруг чердачного окна проступает гарь. Жмых кивнул и вопросительно глянул на своего проводника.
- Марковна, - крикнул Наиль, - Марковна! Ты дома ли?
Через полчаса Жмых отвёз Наиля обратно, затем вернулся под черёмуху, а еще через час они с Марковной усаживались за стол районного нотариуса, работавшего в Овчаровской аптеке раз в неделю, по вторникам, с десяти утра до трёх пополудни.
Жмыху было абсолютно наплевать, что подумают о нём его будущие односельчане. Но, вероятно, он бы здорово удивился, если б узнал, что будущие односельчане не думают о нём ничего. Что касается пакета с деньгами, то в Овчарове были и другие похожие случаи: взять хотя бы историю с осевшими в деревне узбеками, которые однажды решили выкупить под минарет одну из пяти водонапорных башен и пригнали в сельскую администрацию двухколёсную тачку денег. Касательно же чердака, то Жмых просто не имел представления, что не только разорившиеся, брошенные жёнами судовладельцы, но и все нормальные люди при покупке дома осматривают чердак, потому что он может оказаться никуда не годным. Чердак в бывшем доме Марковны был никуда не годным. Ну, почти никуда и почти негодным.
Сперва люк не поддавался, им давно не пользовались, деревянная его дверца лежала так тяжко и плотно, что казалась прибитой изнутри к чердачному полу. Жмых попросил топор и использовал его рычагом, постепенно раскачивая и расширяя зазор между крышкой люка и потолком. Прошло не менее четверти часа, прежде чем крышка поддалась. Жмых вдохнул воздуху, подтянулся на локтях и шагнул в чердак как в воду.
На чердаке была комната. В ней имелось крохотное слуховое оконце, в которое едва ли можно было просунуть голову. Через его грязное стекло сочился неопрятный серый свет. Этот свет создавал иллюзию дождливой погоды, в то время как на дворе – и на веранде, оставшейся где-то там, за пределами – всё искрилось и сверкало. Жмых отряхнул колени, подошел к окошку и попытался выглянуть наружу. Стекло было настолько грязным, что казалось закрашенным жёлто-серой краской. Жмых скребнул по стеклу ногтём. На грязи и копоти появилась царапина, сквозь которую тут же просунулось лезвие солнечного света, вспоровшее ближайший сумрак чердака; Жмых даже вздрогнул от неожиданности. Он посмотрел на царапину, затем – на ноготь. Под ногтём притаилась колбаска жирной оконной грязи. Жмых выкатил колбаску указательным пальцем левой руки, немного помял её и – загрунтовал царапину. Ему показалось, что чердак облегченно вздохнул.
С того момента Жмых в общих чертах знал, что делать:
расширить слуховое окно
постелить поверх рубероида двухдюймовые доски
заменить семь обгоревших досок ската свежими
сесть возле окна и –
«Наверное, покурить», - вспоминал Жмых и тут же отрицательно мотал головой: не то.
...Про Жмыха в деревне не думали ничего – во всяком случае, ничего плохого – а уж когда к нему переехала его старая толстая мамочка, то соседи стали оказывать новосёлу и почёт, и уважение, и готовность обменяться петухами для обновления генофонда в курятниках, но курятника у Жмыха не было, хотя мамочка и намекала.
Еще до мамочкиного переезда Жмых успел не только отремонтировать дом, но и привести его в соответствие с городскими представлениями о комфорте: подключил водопровод, выкопал септик, установил отопительный котёл, включающийся самостоятельно и так же самостоятельно принимающий решение прекратить «жарить хату» (как выражался Карнаухий Пётр, чья теплолюбивая супруга так нажаривала хату, что бедолага, бывало, трижды за зиму стелил себе на веранде, прямо под заиндевевшими окнами). Словом, Жмых окультурил бывшее жилище Марковны, и лишь чердака не тронул почему-то, хотя намеревался начать именно с чердака, когда впервые поднялся туда и оглядел комнату, в которой ему предстояло сделать так много дел. Комнаты, впрочем, там и не было: просто чердачное помещение с крохотным слуховым оконцем, в которое можно было бы просунуть голову, но не плечи. Когда-то в доме треснул дымоход, и только чудо спасло жилище от гибели. Вовремя заметили, прибежали и потушили опилки, служившие утеплителем. О том происшествии напоминали обугленные доски ската и неистребимый запах горелого дерева. Перекрытие наскоро проложили стекловатой и рубероидом, да и оставили чердак в покое. «Надо пол сделать», - думал Жмых и шагал к слуховому окошку.
С момента покупки дома Жмых совершил восхождения на чердак ежедневно. Был даже случай, когда он лазал туда в температурной горячке – ему показалось, что в доме слишком жарко и душно – мамочка нажарила хату - что недомогание его идёт не изнутри тела, а снаружи, и что на чердаке ему будет в самый раз. Промерзший чердак действительно принёс Жмыху облегчение. Жмых приставил стремянку к люку, поднялся по ступенькам и откинул дрожащими от слабости руками крышку. А затем, разделившись на три части, отошел в сторонку и наблюдал, как здоровый Жмых втягивает внутрь чердака тело Жмыха больного. На чердаке здоровый Жмых подвёл больного напарника к окошку и заставил того прижаться лбом к заиндевевшему стеклу. В момент, когда лоб растопил посреди ледяных узоров круглую амбразуру, Жмыхи снова сделались одним человеком, спустившимся с чердака без свидетелей и без посторонней помощи. Своим странным выздоровлением Жмых изрядно удивил мамочку, не далее чем 15 минут назад заходившую в жмыхову спальню и трогавшую ему горячечный лоб.
Шла неделя за неделей, и на чердаке ничего не менялось: через грязное стекло сочился неопрятный серый свет, как будто снаружи стояла пасмурная погода; старые доски ската, с внешней стороны покрытые оцинкованным железом, внутри хранили следы давнего пожара. Всё как всегда. Но, проведя на чердаке десять-пятнадцать минут, Жмых знал, как ему поступить.
расширить слуховое окно
постелить поверх рубероида двухдюймовые доски
заменить семь обгоревших досок ската свежими
сесть возле окна и -
Всё это он обязательно сделает, когда придёт время. Даже то, что забыл.
Каждый вечер, улёгшись в постель и терпеливо дождавшись, когда мамочка перестанет шурудить, Жмых переносил себя на отремонтированный чердак и пытался вспомнить, что ему следует сделать, сидя у засиженного звёздами окна. Каждый день Жмых поднимался на чердак, чтобы узнать, пришло ли время – или надо подождать ещё.
Весной и летом нужное время было так далеко, что Жмых не понимал, сколько же именно ему придётся ждать: годы или месяцы. Входя – утром ли, вечером – в чердак, Жмых вдыхал запах застарелой гари, и ему делалось радостно и одновременно тоскливо. Он подходил к слуховому окошку, которое, как неисправный барометр, всегда показывало дождь, и осторожно прикасался пальцами к грязной его поверхности. Он стоял на том самом месте, на котором – когда придёт время – он будет сидеть и что-то делать. Что-то очень важное, которое непременно вспомнится. Иногда Жмых садился на рубероид и, обхватив колени руками, пересчитывал обгорелые доски ската. «Семь», - говорил Жмых вслух, и чердак обдувал его лицо лёгким сквозняком, появлявшимся и исчезавшим сразу вдруг. Иногда Жмых проговаривал вслух все пункты по порядку:
1. расширить слуховое окно
2. постелить поверх рубероида двухдюймовые доски
3. заменить семь обгоревших досок ската свежими
4. сесть возле окна и –
Чердак внимательно слушал, но не подсказывал.
Прошло девять месяцев. С наступлением осени Жмых впервые почувствовал: пора. Однажды вечером он поднялся на чердак с карандашом, бумагой и рулеткой. Чердак молчал. В его воздухе ощущалась настороженная выжидательность. Жмых уловил её: всё-таки недаром общался с чердаком столько времени, можно было выучить его характер. Но в чем дело, чего именно опасался чердак, Жмых в тот раз понял не сразу.
- Расширить слуховое окно, - сказал он и прислушался.
В душноватом чердачном воздухе
