руки. Не может быть. Бред, водевиль, фата-моргана. Надо срочно выкручиваться. Но, черт побери – как?
- Шура... – (ну почему в тяжкие минуты мой тенорок срывается на вульгарный баритон фарсового сердцееда в лосско нагуталиненном цилиндре) – хорошая моя кошенька. Ты знаешь, с детских лет ты мне, как сестра... Вот что, давай переменим тему, у меня есть для тебя кое-что...
- Брось паясничать. Ну, тебя совсем, – жестко оборвала меня Мушка. – Что, думаешь, я не знаю, что ты купил то самое платье для этуальки? Я не в обиде, так всегда бывает. Одного не понимаю, Феликс – как вы ее делите. Между собой. Икар и ты? Вам не противно есть из одной миски? Не боитесь заразы? Мужская солидарность, новый гедонизм? Так, да?
Мушка не кричала, не делала сцен, говорила сухо и тихо, натянуто улыбалась. Только уголки губ провалились скорбно, как у богаделки.
- Шура... Ради Бога, что ты несешь, – я протащил кофр еще пару шагов и перехватил ее взгляд. Обернулся к площади, где рядом с афишной тумбой в ожидании застыл под солнцем мой кэб.
Его дверца была приоткрыта. Два граненых диккенсовских фонаря. Плюшевая занавесь откинута наискось.
Как сквозь сон, я различил слова Мушки.
- Я всего лишь подруга детства. Сестричка, фантик от конфеты, почти человек. Конечно же, и пять минут не женщина. Но хотя бы на проводы ты мог приехать без нее, Феликс? Ты как всегда в своем репертуаре. Иди теперь. Иди! Она тебя ждет. Хватит врать! И мне и ей! Имей совесть!
Кэбмен на площади ожил, взмахнул удилищем кнута. Из экипажа выглянула черно-белая женщина в пошлой широкополой шляпе. Она приветливо махнула мне левой черной перчаткой. И быстро опустила вуаль на лицо. Кивнула в окне.
Ну, мертвая!
Тряская рысь по мостовой, подскочили большие колеса, и на задке кэба издевательски вильнула табличка с цифрами «28-36».
Подали поезд. С чуханьем в белых парах выдоха простучали мимо зеленые вагоны, обнесло пассажиров и провожающих чадом из паровозной трубы. Стыки вагонов. Скрежет. Лесенки- раскладушки с решетчатыми ступенями. Золоченые поручни. Хлебный белый дымок из трубы-поганки вагона ресторана.
- Мушка! Милая! Это ошибка... Я все объясню! Нас обманули! – я бежал за ней вприпрыжку, рвал долой замочки кофра, они щипали пальцы до крови, не поддавались на щелчок.
- Отстань от меня! Ничего не хочу! – не оборачиваясь, кричала Шура Муравьева, подбирала подол.
- Александра! Где вас носит! Скорее! Посадка! – завопила мамаша с вагонной площадки.
Зареванная Мушка прижала корзинку с вякнувшей болонкой и прыгнула в тамбур.
Мазнула мимо зрения трафаретная надпись «Vagon lit».
Сумятица, тесный запах пота и духов, раскрытые паспорта, клыкастый контрольный компостер пробивает картонные четвертушки, сыплются кружочки конфетти на форменные брюки проводника.
Кондуктор дал второй колокол. Первого мы так и не услышали в спешке.
Кофр распался и отрыгнул из нутра белый и черный атлас, нижнее белье, перчатки, боты, смятый свадебный пирог шляпы. Я бессильно стукнул мягким кулаком в стекло вагонного окна.
Я стоял по колено в груде холодного платья и белья, кликал без памяти, озираясь:
- Бога ради, кто нибудь! Эдди! Помоги... те...
- А, значит, вдобавок имеется «эдди»! Всех благ, Феликс! Пишите письма! – Мушка выглянула в приоткрытую четвертушку купейного окна и тут же срыву захлопнула фортку. За ней маячила толстомясая серая лицом, мать роняла из рук картонки.
Паровоз крикнул и густо развел пары.
Кондуктор дал третий колокол.
Дрогнули и поплыли мимо аквариумные квадраты окон. Сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, быстрее, и скоро слились в одно и сгинули насовсем.
Под стоптанным тяжеловесным башмаком железнодорожного обходчика погибла охапка тюльпанов с мясистыми стеблями.
... Той же ночью я рассказал Эдди Харланду все от первого до последнего слова. Он не перебивал. Только хмыкал и четко чокал горлышком бутылки о край стакана.
Мы тесно сдвинули тяжелые кресла, мутный овал ростового зеркала качал клубы папиросного дыма и наши отражения, на портновском манекене посреди гостиной висело смятое черно-белое платье и дамские аксессуары – если присмотреться, на ум приходило нечаянное словосочетание с вывески «похоронные принадлежности». Платье присутствовало, как пустотелый соглядатай.
Душно. Оба окна нараспашку. Сквозняк вздувал парусами легкомысленные французские гардины.
Когда я закончил, Эдди прищелкнул языком, восхищенно глядя мне в лоб.
- Нет, Феликс. Сказать что ты феерический идиот, значит, ничего не сказать. Радуйся. Ты выпустил Алису на свободу.
- То есть?
Он выпустил дым из ноздрей в потолок и туманно процитировал нараспев, откинувшись на гобеленную спинку.
- But now ye wait at Heaven's Gate and not in Berkeley Square.
Ведь ты же, брат, у Небесных Врат, и это не Беркли-Сквер.
Маятник в напольных часах тяжело качнулся на рассвет.
- Опиши мне Алису. Можно подробно, можно вскользь.
- На вид лет двадцать пять. Выше меня на полголовы. Стройная. Бедра амфорой. Груди маленькие – вот такие – я не задумываясь, показал согнутые чашечками ладони – волосы – темный каштан, слегка вьются, если распустит – ниже лопаток, как у японской ведьмы, выразительные скулы, размер обуви затрудняюсь, но для женщины крупноват... Продолжать?
Эдди поднялся из кресла, со вздохом заправил большие пальцы за брючный ремень. Сделал губы трубкой, покачался с пятки на носок.
- Вот что, Феликс. Кажется, я знаю, как нам быть. Если дело выгорит, благодарить будешь не меня, а мою суеверную ирландскую бабку. Советую тебе поспать. Я скоро вернусь.
- Но Эдди... Я не останусь в гостинице, я с тобой.
Он легонько толкнул меня в грудь и взъерошил прическу, быстро отер о штанину смазанный бриолин.
- Спи, тебе говорят. Я днем заеду за тобой. Петру ни слова. И самое главное – платье упакуй аккуратно и не забудь захватить. Договорились?
Он был прав, я вскоре задремал, забравшись с ногами в кресло. На грани яви и сна проступали, сталкиваясь, как невский и ладожский лед, черно-белые шахматные квадраты – то ли подол платья, то ли вагонные окна, то ли трупные пятна.
Необратимые процессы. Rigor mortis. Слоистая мраморная структура сновидения.
В три часа пополудни Benz Эдди Харланда броско и гнусно просигналил под окнами.
Я, сонный, небритый, слабый, в мятой серой «паре», умостился на пассажирском месте. Распустил удавку галстучного узла. Зевнул, аж челюсть хрустнула. Огладил проклятый кофр и скинул его на пустую заднюю скамью.
- Куда теперь?
- Хайгет. Я все устроил, – коротко бросил Эдди и свернул в узкий проулок, чуть не из под колес порскнули мальчишки, игравшие в расшибалочку на мостовой.
- Что я должен делать?
- Помалкивать. В крайнем случае, поддакивать и держать лицо.
Серо- зеленые квадраты могильных делянок за оградой. Опрятный некрополь. Стриженые кубы и шары, живые изгороди, кельтские кресты, мраморные ангелы, чаши, плакальщицы, газоны и вазоны. Сырая свежесть белой сирени, дробь и порх дневных соловьев.
Мы пробирались гравийной дорожке мимо могил. У склепа веселый садовник поливал куст белого шиповника, он приподнял мятую шляпу и добродушно пожелал нам доброго дня.
Сто шестьдесят тысяч человек лежали под нашими ногами. Пристойное респектабельное население Highgate Cemetery.
Бредовым видением встала статуя коня в натуральную величину на могиле придворного живодера Ее Величества Джона Атчелера.
Тяжкие копыта будто впаяны в плиту.
В дальнем углу – мусорные кучи, щебенка, бурьян, тут хоронили неопознанных, иноверцев, неимущих, одиноких.
Сквозь листву виднелось здание «временной полицейской мертвецкой» с замазанными белилами стеклами и кладбищенская контора.
На двери мертвецкой маячило трафаретное объявление: «Опознание и выдача тел производится, строго с девяти утра до пяти часов вечера. Истлевшие до неузнаваемости тела выдаются только в присутствии врача и коронера».
Я уперся и взвыл:
- Эдди! Я – пас!
- Цыц, – огрызнулся Харланд, - Пошли.
В конторе нас встретил коротышка в нарукавниках клерка. Эдди просиял и разомкнул разлапистые объятия:
- Ааа, мистер Доджсон, здравствуйте-здравствуйте! Вам уже передали? Да. Да, конечно... Не обращайте внимания, это мой друг. Он немного нервен.
- Улыбайся – прошипел Эдди – это наш похоронный директор.
Нам предложили сесть, служащий принес морса в высоких стаканах и ломкие крекеры с тмином.
На стене неуместно водили глазами мещанские ходики в виде кошачьей головы с разновысокими гирьками на цепках.
Эдди расхаживал из угла в угол. Коротышка угодливо внимал. Я улыбался, как маска, в кулаке моем плясал в стакане красный морс.
-...Да я опознал сестру, сомнений быть не может, подписал все бумаги... Неизвестная, номер бирки 276, шестая полка слева. Поймите, это наша беда. Очень деликатное дело. Я уже объяснял. Алиса находилась на лечении в частной клинике. С детства приступы сомнамбулизма, потом - вагабондизм, раздвоение личности и... прошу прощения... - Эдди отер платком сухой рот и понизил голос: – Половая распущенность, следствие прогрессирующей схизофрении. Она стояла на улице. Семья скрывала, как могла. Позор, тяжкий крест для близких. Вернули ее из трех побегов. Один раз она украла деньги и уехала на поезде в Сёррей. Искали с полицией. Но в этот раз... О Господи... Алиса... Неужели в дровяном сарае? В одном белье? Четыре ножевых ранения? Трахея, брюшина? Гематомы? Невыносимо... Несправедливо! Она
