с Петром справлялись в посольстве. Дело плохо. Ты хорошо сидишь?
- Ну?
- Значит так. Петр через посольский корпус отбил телеграмму твоей матери, что ты здоров. Она волновалась. Ты просил деньги на лечение.
- У меня было колотье в печени и желудок шалил! Я поздний болезненный ребенок!
Широкая ладонь Эдди легла мне на плечо:
- Феликс. Не время для цирка. Будь мужчиной. Даже твоя многоуважаемая печень не стоит таких бешеных денег. Петр сообщил, что ты здоров. Но твоя мать в Петербурге получила совсем другие сведения. Я взял в посольстве дубликат. Читай.
Он положил на стол скрут телеграфной ленты.
Я развернул телеграфную полосу и схватился за голову. От глотки до паха тело налилось больным льдом. Взорвался в висках назойливый регтайм.
Черным по белому стояло:
«Феликс скончался Тчк Примите соболезнования и проч Тчк Вскрытие назначено среду Королевский Госпиталь Тчк Ждите груз морем Кронштадт Тчк Алиса С Тчк»
Господи, стоп, с меня довольно!
- Какая сволочь пошутила? – прошептал я.
- Не имею понятия, – вздохнул Эдди. – С утра отвезу тебя в посольство, будем связываться с Петербургом. Что еще за Алиса? Тебя нельзя оставить одного: сплошные неприятности. Дело куда серьезнее, чем обычные галлюцинации и фантазии.
Сдается мне, что это еще не конец.
Тапер захлопнул крышку пианино и, плюнув на пальцы, потушил свечи одну за другой.
Неделю спустя все объяснилось и утряслось. Очевидно, телеграфист перепутал, в тот день подано было много текстов, в одном из них действительно было извещение о смерти, скончался от апоплексии один из секретарей дипокорпуса, правда усопший числился в списках как Григорий Евстигнеевич Муромцев, но каким образом Григорий преобразился в Феликса, как перепутались адреса и чем поперхнулась азбука Морзе, осталось тайной.
Я пережил телеграфные перестрелки с Петербургом:
«Феликс воскл зн Немедленно домой воскл зн»
«Мама воскл зн Умоляю воскл зн Нет воскл зн Экзамен близко тчк»
«Феликс воскл зн воскл зн воскл зн Выезжаю ближайшим рейсом сама тчк Встречай тчк»
«Мама воскл зн Не надо воскл зн Все хорошо тчк»
«Господи зпт Феликс зпт Ты меня вгонишь гроб тчк Волнуюсь зпт Учись прилежно тчк Целую тчк»
Я до смерти боялся свежих газет – театральный сезон близился к концу, и все чаще колонки светской хроники пестрели подробностями из жизни «птенцов гнезда Дягилева», упоминался среди прочих и Николай Барабанов (Икар). Он интриговал публику в ресторациях и парках. То совершал утренние конные прогулки в Кенсингтонском парке в сопровождении амазонки незнакомки, то заказывал по карте коллекционные вина все той же «даме инкогнито, которая никогда не изменяет изысканности своих туалетов. В будущем сезоне домино ми-парти снова войдут в моду в лучших домах...»
По слухам редакторы нескольких газетенок обещали тысячный гонорар тому репортеру, который первым выяснит имя и происхождение пассии Икара. Бродили, как дрожжи в навозной яме, самые вздорные и пикантные слухи.
Несмотря на все старания ни один репортер так и не обратился за большим кушем.
Мушка стала похожа сквозной бледностью и тихостью на сестру милосердия-монастырку.
Доктор говорил «анемия» и срочно советовал везти больную на курорт, и непременно красное вино и моцион, электрический массаж и легкая гимнастика на морском воздухе.
Я часами сидел в номере и складывал бессмысленные узоры из спичек. Мигрень и апатия.
Жуть и нежить.
Иногда вскакивал, шатаясь, шел в гардеробную, с ненавистью смотрел на нетронутый кофр с платьем, заваленный барахлом. К нему никто давно не прикасался. Я специально прикрепил к замочку волосок. Он оставался девственно целым. Сквозь плетение соломки я смутно различал белый атлас, черное кружево. Алиса была здесь, но Алиса была с ним.
В самые черные вечера мне казалось, что платье в кофре вкрадчиво шевелится, шелестит и щелкает, как горошины в петушином черепе. Нафталиновый, лавандовый, ландышевый на грани слышимости шепоток доступного плода. Почему-то особенно невыносимы мне стали кружевные перчатки там, в темноте, под замком. Они кишат, как опарыши, и подслушивают, шельмы, выкидыши, шулера, тишочники. Они ощупывают меня, чесоточно шныряют под кожей...
Харланд тормошил меня, но ничего не добился. Я боялся, что он объявит меня сумасшедшим, и что-то наугад вымученно сочинял. Эдди злился, в сердцах грохал об пол стулом, но не торопился возвращаться в Оксфорд.
Глаза у меня запали, я приобрел мерзкую привычку щелкать фалангами пальцев. Засыпал часа на два под утро, вздрагивал, просыпался, как от выстрела и отупело курил на балконе, завидуя каждому окурку, который летел по огненной дуге и разбивался на каменном дворе.
Муравьевы покидали Лондона во вторник утром. Я приехал на вокзал за полчаса до отправления. Всю дорогу я держал кофр с платьем на коленях. Шура должна получить мой прощальный подарок. Я был уверен, что близок конец моих злоключений, только ею, чистой, молодой, нежной очистится домино с Беркли-Сквер... И может быть я успею сказать в двух словах правду, поспешно объясниться... И она меня поймет, улыбнется, тиски отпустят слабое сердце – всегда размером с малокровный мой кулак, с небес мне снова разрешат легко и просто дышать.
На привокзальной площади я попросил кэбмена подождать.
Под дуговыми навесами над перроном очумело чирикали воробьи. Состав еще и не думали подавать. Мадам Муравьева над грудой чемоданов и шляпных коробок упоенно собачилась с горничной и носильщиком. Уховертно брехала из корзинки пучеглазая болонка с хохолком.
Мушка безучастно стояла у фонарного столба и смотрела на рельсы. Шляпка-таблетка, коричневое дорожное джерси, гимназические перчатки теребят ручку ридикюльчика. Унылые уголки рта книзу.
Обнялись.
Шура даже не заметила громоздкого легкого кофра у меня за спиной.
Мы прошлись от фонаря до фонаря.
- Шуркин... Выше нос... Давай играть так – ты умница и красавица, а у Икара дурной вкус.
Мушка посмотрела на меня удивленно, будто спросонок. Остановилась у тележки мороженщика, рассеянно смотрела, как рослый конопатый парень-кокни в белом фартуке ловко формует ложкой шарики в белом пару сухого льда:
- Господи, Феликс... При чем здесь Икар? Будьте добры, два ванильных и крем-брюле. Ты будешь?
- Нет, спасибо.
Мушка расплатилась и отошла от мороженщика, продавец обескуражено крикнул:
- Леди! Вы не забрали заказ!
Но она пошла дальше, весело смотря на меня из-под короткой вуальки.
За нами гомонило многолюдье на площади, цокали экипажи, в это утро на Лондон опрокинулся огромный сталелитейный ковш раскаленного золота, и вспыхивала под веками красная воспаленная слепота.
- Какой Икар, Феликс... Знаешь, когда была маленькая, смотрела папины юбилейные альбомы. Ему их много надарили. Литографии с Боттичелли, длиннопалые лютнисты, золотые кони, золотые кудри, золотые холмы и виноградники, золотые ангелы и золотые ягнята и все это переложено бережной папиросной бумагой... Я бредила – вырасту, поеду во Флоренцию, а там - куда ни глянь - ангелы. И гранатовый шлем собора и лилии на балконах. Встану в детской на подоконник, высуну голову в форточку, пока miss не видит и смотрю с третьего этажа. А там скука, морось, пакость... Серая русская каша. Сосульки на козырьках, линючая вывеска зубного протезиста, извозчик лошадь бьет, какие-то космачи мешки тащат, поодаль за казенной оградой с листьями сквозит голый Летний сад. И дощатые футляры статуй. Тошнотворный февраль. И вот что, Задохлик, – она особенно тепло и горько произнесла старую детскую дразнилку, на миг прикоснулась к плечу и тут же отняла пальцы. - Случилось мне лет в шестнадцать поехать в эту самую Флоренцию. Красиво. Очень красиво. Как на открытке. Собор. Мост. Лестница Сан-Миниато. Галерея Уффици. И познакомилась я там с флорентинкой. Моя ровесница – копиистка... Мазала маслом для туристов пейзажи в «стиле старых мастеров», учила русский язык. Вот сидим мы друг против друга в саду и она мне говорит: Ох, Сандра! Какая ты счастливая. Ты живешь в Пе- тер-бур-ге. Каждый день можешь бывать в Летнем саду, видеть Зимнюю Канавку, угол канала, где Спас-на - Крови, коней на Аничковом.
Я ей – что ты, что ты, ты каждый день мимо Собора ходишь, и Давид Микеланджело и старая Синьория под боком.
Она ответила: Да у меня этот собор уже в печенках сидит, короб коробом, даже головы не поднимаю. То ли дело – Исаакий, счастливая ты, Сандра.
Я невзначай отщелкнул крышечку часов, но выронил, и луковка повисла на цепочке под жилетным карманом.
- Тебе скучно? Замучила?: – тут же уколола Мушка – Не бойся, Феликс. Не буду темнить. Просто вот так ходишь каждый день мимо, не замечаешь привычного с детства. А потом оглянешься, ахнешь – ладони к щекам – ай, дура я, дура я набитая, верхоглядка, проворонила... Польстилась на синицу, а журавль все это время был в руке.
- Погоди, я не понимаю...
- Незачем понимать. У меня было время подумать. Мама меня куда-то тащит, зеваем в гостях, сплю, обедаю, снова сплю, как гусеница. Я поняла одно – помнишь тот первый концерт в сквере, где я показала тебе Икара? А потом грибной дождь... И чуднОй магазин?
- Конечно!
- А я не помню. Я постоянно там. – Мушка упорно и напряженно смотрела через мое плечо – мы не встречались взглядами. – Мне хотелось бы видеть тебя. Чтобы мы всегда бежали под дождем. И чтобы нас опять... хоть на четверть часа спутали с молодоженами. Это же смерть как смешно, Феликс?
Тут до меня дошло к чему она клонит. Ручка кофра оттянула
