Томпсона) упорно несла вздор – а ее «новенький» - то ли шоффэр, то ли бармен из «Альгамбры», поддакивал – она уже успела заказать ему приличный визитный костюм и лайковые перчатки, но его физиономия мозольного оператора и притонный говорок выдавали его, как осла – уши. Я нервничал, разглаживал красный бархат перил ложи, отвечал невпопад.
Наконец потушили люстры.
Распался искристый тюль подсвеченной изнутри голубоватой занавеси.
Мы вооружились биноклями.
И в свете рамп я увидел Икара.
Он был совершенно счастлив – счастье в округленном жесте белых рук, поставе эллинской головы, счастье во всем теле...
На нем был черно-белый хитон.
Танец начался – замирая на вздох в пластической позе «Изадора» не сводила глаз с партера.
- А! – заорал я, к счастью, меня перекрыл оркестр вывихнутыми круговыми аккордами «Dance Macabre» Сен-Санса.
- Что? – подпрыгнули одновременно Мисси, Мушка, мадам Муравьева и ряженый осел.
- Клоп! – ляпнул я и налег животом на перила, стараясь разглядеть темный второй ряд.
- Какой вздор – мадам Муравьева с треском захлопнула веер.- Откуда здесь взяться клопу?
- Наверное... из бутафорской. Клоп спал под обивкой, музыка его разбудила, и он меня цапнул.
Мушка грустно хихикнула, Мисси возмутилась:
- Не смешно. Сядь, Феликс, это неприлично. Прыгаешь, хуже макаки! (всех мужчин моложе пятидесяти лет Мисси называла на ты и уж тем более не церемонилась).
К счастью выступление шло без антракта. После – Мисси поволокла нас за кулисы – выразить, мы обязательно должны выразить...
Мушка ковыляла, опираясь на материнский локоть, и на шипение мадам тоскливо тянула:
- Мама, мне туфли жмут... Я не хочу... Я не пойду.
Миссин минотавр волок за нами корзину с похоронным букетом, в который натолкали половину цветочного магазина. «Орхидэи!» - это дорого и модно! Мисси неисправима.
Коридоры и проходы были забиты народом, вперемешку поклонниками и работниками театра, в гримерной творилось светопреставление, то и дело вспыхивал магний на полках фотографов, перекрикивали друг друга репортеры. Теснились цветы, зеркала, створы ширмы – Икар, в парике и атласном халате еще не снятым гримом, поспешно отвечал на вопросы, улыбался, приветствовал входящих и весь он был наэлектризован невероятным счастьем, будто султанчик динамо-машины.
Амикошоны-завсегдатаи обнимали и охлопывали его, астенические вдовы совали ему розовые открытки – подписать и сюсюкали 'Сюксе, сюксе'.
Мисси растолкала всех, и визгливо выразила восторг.
Мушка зажмурилась.
Николай узнал меня, мы пожали друг другу руки.
- Чем вызвана столь смелая перемена сценического образа? – по-французски выкрикнул репортер.
- Отвечу Вам словами Данта – «Начинается новая жизнь» - уклончиво ответил Икар и быстро шепнул мне:
- Феликс, Феликс, какая жалость, что мы так редко встречаемся. Так мало русских, не с кем поделиться, театральные ненадежны. Я никогда не думал... Господи, Феликс, я должен вас познакомить. Ее зовут Алиса... Что с вами?
- Ничего, – я вытряхнул из ближайшей вазочки гладиолус и жадно хлебнул горькой хинной воды, пролив половину на фрачный пластрон.
- Какая смело! Русская непосредственность! – закатив глаза воскликнула очередная тюрнюрная вдова с блокнотиком и зааплодировала.
Будь моя воля, я бы вытолкал из уборной всех и запер дверь.
- Умоляю, Николай Федорович... Кажется, я знаю, о ком вы говорите!
- То есть как?
- Один вопрос, Бога ради, Вы уже виделись с ней? С Алисой?
- Конечно... – Икар снимал грим масляной ватой. – Мы встретились на Оксфорд Circus, четыре дня назад. Сидели почти до полуночи в кафе. Я проводил ее до дома на Беркли-Сквер. Это было прекрасно. Такт, грация, совершенно неженский ум... Столько дерзости, остроумия. Я чувствую, что начинаю жить... Вполне возможно – это между нами - я оставлю сцену. Игра стоит свеч. – Он нацарапал карандашиком вензель на очередном листке, кивнул, заученно сказал: - Искренне ваш, жду Вас на закрытии сезона... Вот и сегодня, Феликс, мы договорились... с Алисой.
Я упал бы, как кегля, но слева меня подпирал болван с корзиной, а справа – Мисси своим попугайским зонтиком. Откашлялся и завел, как из гулкой бочки ерунду на постном масле, сапоги всмятку:
- Икар Николаевич... Федор Икарович... Николай Барабанович...
Икар расхохотался и хлопнул меня по плечу.
- Феликс! Бога ради! Уморите!
Меня упорно оттирали поклонники. Я совершенно потерял голову и уже во все горло выдал:
- Прошу Вас! Не доверяйте этой женщине! Она смертельно опасна, она не та, за кого себя выдает! Я клянусь Вам!
- Женщина? – ахнула Мушка и пожелтела... К счастью ее мать отвлеклась.
Одного я добился. Икар вздрогнул, и сорвал парик.
- Не забывайтесь, уважаемый! Конечно, мне намекали, что вы... эксцентрик, но всему есть предел и мера!
- Алисы не существует! Я выдумал ее!
- Извольте выйти вон, - отрезал Икар и взглянул по бычьи, сжал кулаки перед потасовкой. – Вы пьяны.
- Как Вам не стыдно нервировать артиста! – загомонили поклонники и меня вытолкали за дверь.
Не помню, как я выбрался в фойе, шарахнулся на лестнице от тучной дамы в белом платье с черной аппликацией, и, наконец, совершенно раздраконенный, прихрамывая и чуть не плача, вывалился на парадное крыльцо.
Мигали фонари экипажей, кивали головами лошади, все троилось и плясало в зыбкой пелене слезной небесной Атлантики.
Стрекот мотора, пожарное кряканье клаксона на повороте. С ног до головы обдало синим газом, хлопнула дверца.
- Вот он! Держи лунатика!
Меня коротко и грубо поволокли по мостовой за рукав, втолкнули на пассажирское сидение.
Мотор чихнул, взревел и дернул с места.
Краем глаза я успел заметить пеструю толпу на ступеньках театра, все тот же магний, канотье, котелки, цилиндры, эгретки из перьев белой цапли.
И в эпицентре толчеи – сияющий Икар бережно под руку... с высокой и узкой, как гроб на попа, женщиной под вуалью, она капризно подобрала черно-белый подол на ветру и, танцуя, ступила узким белым ботиком на мраморные ступени с россыпью отрывных билетов и растоптанными цветами. Острый бисерный смех Алисы.
- Сгинь, гадина! – закричал я и вскочил – меня втянули обратно за фалды.
Как я мог не узнать Benz-ландоле цвета маренго с открытым верхом-гармошкой. На шоферском месте, вперив великанские очки в переулок, сидел мой верный друг и однокурсник Эдди Харланд, а рядом со мной – Петр Ладно, мой камердинер и «дядька».
... Мы сидели заполночь в дешевой пивной «Семь Свистунов». Работяги и уличные девки разошлись по наемным норам, равнодушный уборщик шваркал мокрой тряпкой по липким столам. Никто не обращал внимания на бледного комического сморчка-фрачника с несвежей астрочкой в петлице, зажатого меж дюжими плечами пожилого поляка в демисезонном пальто и плотного юного шоффэра в кожаной скрипучей куртке.
Эдди щелкнул пальцами официанту:
- Виски повторить. Пей, Феликс. У нас впереди вся ночь. Теперь тебе некуда торопиться.
И виски повторили, будьте уверены, моя дорогая Elle.
Коралловый колпак ночника на столике у окна, конус салфеток, веер зубочисток в футляре и нагретый в кулаке стакан с толстым дном.
Дремлющий пианист на подиуме нехотя набренькивал регтайм, отхлебывая из початой бутылки – сам в тени, только снежные хирургические пальцы в дрожком круге света от свечей и бас рычал на нечетных, и чирикали четные доли такта.
Гуляли во вскрытой утробе инструмента белые мягкие молоточки в тон костоломным синкопам.
...Позвольте мне отступление, моя милая Elle. Итак, после нашей ссоры Петр Андреевич резонно сообразил, что я... несколько переусердствовал с белым порошком-анестетиком от зубной боли, что и в Москве и в столице продается в немецких аптеках по рублю за коробочку, в Лондоне дешевле, без пошлины и хорошей очистки.
Итак, перед Петром открылась невеселая дилемма: между крокодилом и львом - с одной стороны – в стылом трехкомнатном номере невменяемый подопечный с дамским револьвером и серьезными намерениями, с другой – совершенно чужая страна, иное небо, иная твердь и даже бездомные собаки лают с гарвардским прононсом.
Петр Андреевич Ладно пожал плечами, принял в баре Carlton’а для храбрости «килишек» и взял билет на ближайший пассажирский до Оксфорда.
Эдди Харланд на малой площадке для верховой езды «напрыгивал» гнедого куцего меринка чистокровку через препятствия. Моросил косой дождь. На послезавтра был назначен экзамен по римскому праву. Эдди отдыхал от двухнедельной зубрежки.
Петр Андреевич, как молодой, перемахнул через низкий крашеный заборчик.
- Мистер Харланд! Выручайте! Совсем окосел, марафетчик чертов! Стреляться хочет! Меня прогнал! Матери телеграфом наврал!
Эдди натянул поводья, стащил с русых вихров каскетку и присвистнул.
В тот же день он бросил все – книги, приятелей, обязательства. Поругался вусмерть с tutor’ом и ректором.
И гнал мотор немилосердно, не останавливаясь на перекрестках и переездах, сквозь переменную облачность, пыль, дожди, мокрые ветлы, разгоняя блеющие овечьи стада, отчаянно сигналя по грунтовым фермерским дорогам все 59 миль от Оксфорда до Лондона.
Белый шелковый шарф трепался по ветру за левым его плечом.
- У меня скверные новости, Феликс – заметил Эдди. – Ты только не забывай закусывать, – он подвинул ко мне блюдечко с лепестками заветренной ветчины и вялой зеленью - У нас неприятности с телеграммой в Петербург. Еще в полдень мы
