губами. И только тогда, не застегнув пальто и не надев перчаток, спасается бегством.
Поехать к Аркаше, - думает он, - взять коньяка и еще всякого, поехать к Аркаше в Крылатское. Одарить детей апельсинами, говорить комплименты Фирочке, вкушать божественный пятничный ужин из трех блюд, потом запереться с Аркашей в кабинете, разлить коньяк по рюмкам, порезать лимон, посыпать кофе. Вытолкнуть из себя наконец, выговорить то, что стоит в горле комом – маленькая тварь, неблагодарная дрянь, да я ее… да я для нее… да я… а она… И когда Аркаша смущенно скажет – да брось, старик, - ахнуть кулаком по столу и хрипло выкрикнуть: я не старик! понял? И ощутить стыдное облегчение, когда Аркаша хихикнет: я тут знаю двух таких маленьких тварей – пальчики оближешь…
Придти домой рано утром, отмокнуть в ванной и приготовить Тане завтрак.
Или поехать в Текстильщики к маме. Выдуть два литра слабенького сладкого чаю, закусывая пресными сушками, починить розетку, выслушать про камни в почках и желчный пузырь, соврать, что дома все чудесно, за полтора часа устать так, что все вокруг поблекнет, выцветет и потеряет значение, поехать домой и завалиться спать.
Или нет, поехать домой прямо сейчас, сесть там на кухне, курить и молчать. Чтобы она юлила, ластилась, ходила на цыпочках и крутила хвостом, пытаясь вызнать, в чем дело. Чтобы почти уже догадалась – он по лицу увидит, когда это случится, рассмеется, встанет и сгребет ее в охапку. Она чуть не умрет от облегчения, поняв, что все в порядке, но будет плохо спать.
Но пока Игорь Петрович мерзнет у метро и решает, Таня звонит и говорит, что будет поздно. Так и говорит – зашла к родителям, буду поздно, приготовлю курицу, целую, пока. И коротенькие гудки.
И тогда он просто едет домой.
Дома Игорь Петрович ставит на мольберт очередной Танин портрет, начатый две недели назад. С мстительным удовольствием выписывает преждевременную складку в уголке рта, чуть заметную желтизну под глазами и торчащие худые ключицы. Ты, Танечка, ни в чем не виновата, - думает он. Ты говоришь правду какой ее видишь, я тоже говорю правду. Я ремесленник. Мазила. Бытописец. Окись хрома, говоришь? Вот тебе окись хрома, пусть потом спрашивают, почему у Игоря Петровича жена такая зеленоватая. А все потому, что ночами спать надо, а не за компьютером сидеть. И курить надо меньше.
Я… правду… я тебе… правду… - бормочет Игорь Петрович, раскачиваясь на табуретке и яростно скребя по холсту мастихином. - Я тебе…
Часы в большой комнате бьют девять вечера, и с последним ударом в голове Игоря Петровича взрывается сияющий светлый шар. Он становится легким, пустым и как будто пьяным, медный свет уличных фонарей проникает внутрь через кожу, доходит до сердца, вскипает в нем белейшим серебром – и горячим золотом обжигает корни волос.
Правый глаз Тани, которым она глядит в свои разноцветные гениальные холсты, Игорь Петрович пишет пронзительно бирюзовым, с узким вертикальным зрачком. А левый глаз, которым Таня глядит на него, выводит обыкновенным, карим, смурным, с красными бессонными прожилками на белке. В обесцвеченных тонких волосах прорастают сухие ковыли. Шею и ключицы покрывает медная чешуя, а сердце, маленькое Танино злое сердце висит посередине груди на голубых трубочках вен и сияет чернейшим антрацитом. За сердцем, глубже, переплетаются темные деревья, сплошною стеной поперек ребер; вот тебе правда, - шепчет Игорь Петрович, - запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодец, запечатанный источник.
Он засыпает, не раздеваясь, не убрав красок, не вымыв кистей, падает горячей головой в холодные подушки, опустошенный и едва живой.
Таня возвращается в начале первого, разбирает сумки на кухне, проходит на цыпочках в комнату, долго стоит перед холстом, закрывает свой обыкновенный карий глаз и целует спящего Игоря Петровича в седой висок.
Виктория Райхер
И спаси отставших
Я никогда в жизни так не боялся. Когда мы неделю шли по суше, было еще ничего. Потом разнесся слух: фараон послал войска, чтобы остановить нас и вернуть обратно. Было ясно, что пешком от конницы не уйти, но Моисей шел себе и шел, стуча своим посохом, и все мы шли за ним. Рядом со мной шла Мирьям, и моей кисти время от времени касалась ее опущенная рука.
Мирьям смотрела вниз, и я тоже стал смотреть вниз, на наши ноги, которые месили пыль, как глину для кирпичей. Иногда мне казалось, что я чувствую подошвами стук копыт из-под земли. А иногда – что слышу голос, идущий с неба.
Моисей столько твердил про свои разговоры с Создателем, что я тоже стал думать о Нем. С одной стороны, если уж Он вывел нас из Египта, то куда-нибудь, наверное, приведет. А с другой – мы Его видели, этого Бога? Моисей видел, так на то он и Моисей. Он и шел со своим посохом, так, будто знал, куда идти. А мы-то нет. Мы месили ногами пыль, и впереди двигалась широкая спина моего брата Тераха, мокрая от пота, а рядом шла Мирьям и покачивала рукой. Конница, наверное, приближалась. Моисей сказал: «Он выведет нас из Египта», с придыханием на слове «Он». Хорошо тому, кто разговаривает с Богом – легче верить. А нам приходится верить Моисею, который никогда не был особо разговорчив. Вот Аарон, действительно, любит поговорить. Но ведь Бог не явился Аарону! Он явился этому молчуну Моисею, и кто знает, сколько раз еще потребуется превращать посох в змею и обратно, чтобы мы не переставали чувствовать себя победителями. Я лично уже переставал. У меня болела спина и ноги, мы очень долго шли, а еще я волновался за Мирьям. Все время косился на её большой живот. Живот шевелился. Я спрашивал Моисея, успеем ли мы дойти до Земли Обетованной, прежде чем Мирьям придет пора рожать, а он мне ответил: «Иегуда, знаешь, сколько наших женщин вот-вот должны родить?».
Я не знал. Я вообще не хотел идти, меня устраивала жизнь в Египте. Работали мы, конечно, тяжело, но ведь и ели неплохо. Меня уговорила Мирьям. Она сказала - если уж наш ребенок до сих пор не родился, пусть родится свободным. Не рабом. И все пошли, все мои братья, и Терах, и Ицхак, и все соседи. Кое-кто остался, но Мирьям сказала, что египтяне их потом все равно убьют. Не знаю, откуда у нее такие сведения – может быть, к ней тоже приходит Бог?
Мы шли, а конница нас нагоняла. Мне было понятно: когда нагонит, будет очень плохо – и я думал о том, как это будет. Если придется идти обратно, Мирьям не дойдет. Она тяжело, прерывисто дышала, ее живот ходил под рубашкой туда-сюда. Я старался нащупать ступнями топот приближающихся коней. А Моисей все шел, будто ничего не происходило. Сначала я не понимал, куда именно он нас ведет, а потом понял. Первые ряды идущих замедлили ход, я налетел на спину своего брата Тераха, вставшего передо мной. Мы вышли к морю.
- Нам туда, - сказал Моисей и указал посохом на воду. Если бы Создатель явился Аарону, тот бы сказал сейчас длинную речь. Что-нибудь о величии безграничных вод и безграничном величии народа Израиля. Но Создатель явился Моисею, а Моисей был не любитель красиво говорить. Он сказал: «Нам туда» и пошел вперед.
Я не понимал, чего он хочет. Человек не может плавать в воде, это ненормально. Куда нам деться от этого моря? Мы утонем, и получится даже хуже, чем хотел фараон. Ветер пах лошадиным потом. А впереди была вода.
- Моисей, мы все утонем! – закричали женщины. – Остановись!
- Расступится, - отмахнулся посохом Моисей, продолжая идти. Его рубашка уже вымокла до колен. Ткань облепила ноги, колени скрылись под водой. На море поднялись волны.
Самые смелые тоже зашли в воду, и их рубашки тоже намокли и прилипли к телам. Мой брат Терах зашел по пояс и остановился, следя глазами за Моисеем. Мирьям взяла меня за руку и сказала шепотом:
- Я не пойду туда. Я боюсь.
Мирьям с детства боялась воды.
- Никто не пойдет туда, - сказал я ей. – Мы же не хотим утонуть. Мы вернемся.
Моисей был в воде уже по шею, торчала только его голова. Он задирал ее повыше и шел. Посох он тоже поднял, сжимая одной рукой.
Дети плакали, кто-то из женщин кричал, некоторые мужчины шли за Моисеем, так же смешно задирая головы. Мне было ясно, что все они утонут – если, конечно, не повернут назад. Туда, где стучали копытами кони фараона.
Волны начали перекатываться через голову идущего Моисея. Он закашлялся, поперхнулся, но не остановился. Зашел по рот и пошел дальше, ртом он никогда особо не дорожил. Зашел по ноздри, дернулся и продолжил идти. Теперь над водой виднелась только его макушка.
- Не может быть, - сказала Мирьям.
В тот момент, когда она это сказала – и когда от Моисея над водой остался виден только мокрый клок волос – море встало дыбом. Огромные волны летели по поверхности воды, взлетали вверх и оставались дрожать над нашими головами, швыряя холодные брызги. Вода расступилась, будто её разрезали пополам. Две водяных стены встали с двух сторон от мокрого Моисея, сжимавшего посох. Он жадно вдохнул, закашлялся и сплюнул. И скомандовал:
- Пошли.
- Надо прочесть благодарственную молитву! – нагнал его Аарон.
- Читай, - согласился Моисей. – На ходу.
За ними уже потянулись люди. Большинство из них даже не промочили ног.
- Я не пойду, - повторила Мирьям. Я сжал её руку.
Две стены воды, выше самой высокой пирамиды, бились в шторме над нашими головами. Это было море, самое настоящее, только оно почему-то висело в воздухе. А между живыми стенами остался проход, по которому надо было идти.
- Закрой глаза.
Она закрыла глаза и я повел ее за собой, стараясь вести осторожно.
