Я никогда в жизни так не боялся. Море не может стоять. Моисей велел ему расступиться, и оно расступилось – но я не понимал, почему бы морю в любой момент не передумать и не упасть нам на головы. Вода билась и бесновалась с двух сторон, море штормило, брызги окатывали с ног до головы. Больше всего меня пугали волны, летевшие сверху. Мирьям дрожала.
- Вернемся. Я прошу тебя, вернемся. Я все равно не смогу дойти.
- Нам уже некуда возвращаться. Конница вот-вот будет здесь. Не открывай глаза, я тебя веду.
Мирьям облизнула губы, соленые от воды.
Страх – не боль, к нему нельзя привыкнуть. С каждым шагом слабела надежда, что мы успеем вернуться раньше, чем море обрушится на нас, ломая шеи.
Не знаю, сколько времени это длилось. Мы с Мирьям постепенно начали отставать. Сначала куда-то делся в толпе, затерялся Терах, потом сменились остальные фигуры вокруг. Мирьям переступала опухшими ногами и повторяла, не открывая глаз:
- Вернемся. Вернемся. Я прошу тебя. Вернемся. Прошу тебя. Я не могу.
Я почти тащил ее на себе. От нас уходили последние из идущих за Моисеем. Удалялись спины детей, спины матерей, несущих младенцев, спины старух. Мирьям впала в какое-то забытье, только шептала «вернемся», повиснув на моей руке. Я волок ее по мокрому песку, не понимая, куда и зачем. Мы оставались одни. Надо было окликнуть людей, попросить помочь, но я об этом вовремя не подумал, а теперь не осталось сил. Хорошо бы быть там, поближе к Моисею и его посоху, умевшему превращаться в змею. Жаль, что я не умел превращаться в змею. Я превратился бы и пополз, гибкий, не обращая внимания ни на что.
Мирьям застонала и опустилась на мокрый песок. Я подхватил ее под колени и понес, двигаясь медленнее самого медленного верблюда. Всю нашу совместную жизнь я гордился Мирьям – тем, что она такая большая, высокая, полная, что у нее большие руки и ноги, сильные, как у самых красивых женщин. Мирьям была очень красива. Но, неся ее между стоящими дыбом волнами, я даже думал о том, что лучше бы она была поменьше. А потом совсем ни о чем не думал. Просто шел, и все.
Песок под нами плыл и извивался, как змея. По нему текла вода, и мне приходилось каждым шагом выдергивать ноги из этого живого песка. Последние белые спины скрывались из глаз.
Внезапно я почувствовал, что дно подо мной дрожит. Над головой по- прежнему шумели стоящие волны, а песок под ногами гудел, будто в него били тысячей молотков.
- Конница! – Мирьям открыла глаза и прижалась ко мне. – Они догоняют! Они нам помогут, мы попросим у них!
Нам было уже не догнать ушедший народ, а сотни конных всадников приближались гораздо быстрее, чем я шел по мокрому песку.
- Мы им все объясним, - Мирьям заплакала. – Мы объясним, и они… Они, может быть…
«Они нас просто не заметят и затопчут», - подумал я. Жаль, что наш ребенок так и не успел родиться.
- Они поймут, - бормотала Мирьям, обнимая меня руками и прижимаясь тяжелым шевелящимся животом, - выведут нас из этого страшного моря, возьмут с собой… Иегуда, что это? Смотри!
Стены над моей головой начали сближаться. Вода в них медленно распухала, и проход становился все уже.
- Он сейчас нас убьет! Он же тоже слышит конницу! – закричала Мирьям. – Он обрушит море!!!
Если бы я был Моисеем, я бы тоже это сделал. Если бы мой народ настигала конница, я бы обрушил море – обратно, на головы тех, кто хочет меня убить. И на мою. И на Мирьям.
Вода еще секунду постояла вертикально, а потом резко и одновременно величественно ринулась вниз. Страх дошел до предела. Море упало на нас.
* * *
Сначала я снова почувствовал боль. Болели ноги, руки, голова. Болело горло, щипало под веками. Я открыл глаза. Надо мной склонилась какая-то женщина в белой рубахе. Рубаха была сухая.
- Мирьям…
- Он очнулся! – босые ноги зашлепали возле уха. – Он ожил, дайте ему воды!
Вода была теплой и пресной. Губы болели.
- Где Мирьям?
- Жива твоя Мирьям, - я узнал голос Батьи, жены Тераха. – Лежит. Ей сейчас надо отдохнуть.
Я дернулся.
- Ребенок?
- Рано еще ребенку. И тебе еще рано вставать. Лежи, лежи.
Я закрыл глаза и открыл их снова. Вокруг ходили люди, горели костры, шумели дети. Хотелось есть.
Возле меня остановилась чья-то тень. В руках у тени был посох.
- Иегуда, почему ты не попросил? – услышал я голос Моисея.
- Это ты? Ты нас спас? Как это у тебя получилось? – губы меня еще плохо слушались, но я уже мог выговаривать слова.
- Вас спас Всевышний, - недовольно сказал Моисей. – Я только Его попросил. Но ты! Ты же мог сам Его попросить! Всевышний слышит всех. Всегда, каждую секунду. Почему вы молчали, когда тонули? Ты же знал, что Он выходит с нами, я же всех вас предупредил!
- Ты хочешь сказать, что мне было достаточно попросить Создателя: «спаси нас», и Он бы немедленно спас? Ты хочешь, чтобы я в это поверил?
Моисей стоял надо мной, угрюмый и очень усталый.
- А в расступившееся море ты поверил?
- Я не поверил. Я увидел.
Моисей махнул рукой и отошел, тяжело опираясь на посох. За ним маячил Аарон. Его я решился окликнуть.
- Аарон! Что случилось? Почему Моисей так сердится? Как мы спаслись?
Аарон склонился надо мной, усмехаясь.
- Ты думаешь, ты один такой?
Я поднял голову. Песок был усыпан лежащими людьми со спутавшимися волосами.
- Многие отстали, многим стало плохо, кто-то упал, кто-то не смог подняться. И никто! Ни один человек! Не попросил Всевышнего о спасении. Вы были готовы погибнуть под расступившемся морем, не вспомнив о том, кто заставил море расступиться. А Он всемогущий, ему все равно, что делать – повелевать морями или спасать твою жизнь. Ведь и жизнь-то Он тебе дал, не будь Его – не было бы и тебя.
- Аарон… - я пытался собраться с мыслями. – Но почему тогда Создатель не спас нас сам? Зачем Ему было, чтобы об этом просили?
Аарон пожал плечами.
- Таков договор. У тебя есть свобода выбора. А у Него, между прочим, нет. Он дал нам слово.
- Кому «нам»? Тебе и Моисею?
- Всем нам, - вздохнул Аарон. - Потом поймешь.
Я надеялся, что пойму. Может быть, есть какой-то особенный способ разговаривать с Богом? Так, чтобы не только Он тебя слышал, но и ты - Его?
- Аарон, что Моисей сделал? Молился? Плакал, кричал?
Вблизи глаза Аарона были ярко-зеленого цвета. Как морская вода.
- Он просто сказал «и спаси отставших», - ответил Аарон.
Очень хороший прогноз
Я не хотела. Мне просто повезло. Или не повезло, зависит, как посмотреть. Когда моя соседка по палате плакала и я ее утешала, она все время повторяла «как же мне не везет». А я не знала, везет мне, или нет. Мне казалось – я как все.
Мою соседку по палате звали Кейла. Ей тогда сказали, что прогноз у нее плохой и нужно ехать лечиться заграницу. Там делают какую-то операцию, которая иногда помогает.
Кейлу можно назвать «разочарованной во всех». Она никому не верит, ни врачам, ни книгам. А вот в плохой прогноз почему-то поверила сразу. И мне было очень жалко Кейлу, потому что она была совсем одна. Отец её жил с другой семьей и только один раз пришел в больницу, а мать, хотя и приходила, все время ругалась. Ссорилась с персоналом, спорила с Кейлой, ругала за несоблюдение режима и кричала на нее. Я даже один раз ей сказала – что же вы так на нее кричите, она же не виновата, что заболела. А Кейла еще и сама на меня рассердилась – Эва, говорит, зачем ты лезешь.
Меня назвали в память матери отца, польской бабушки Евы. Бабушка была красавица, гордая польская панна. Тонкий профиль, платья с высоким воротом, четверо детей и усатый муж, мой дедушка Мендель, которого она содержала, потому что шила на всю семью, а дедушка учился в университете. Это до войны, конечно. Потому что во время войны дедушка ушел на фронт и погиб, а бабушку Еву живой закопали в землю вместе с тремя детьми. Четвертым, самым старшим, был мой отец, который днем раньше ушел за город, к партизанам. Он был маленьким, у него была очень еврейская внешность, огромный нос и страшная худоба, такого, по выражению бабушки Евы, надо было сначала выкормить, а потом уже запрягать. Партизаны не хотели его выкармливать и не собирались запрягать, они сказали отцу, чтобы шел обратно, к себе домой. Только ночь разрешили переночевать. А за эту ночь бабушку Еву со всей семьей живьем закопали в землю, так что отцу уже некуда стало возвращаться. И он остался у партизан.
Отец думал, что никогда не женится, потому что ему никто не нравился – он хотел такую жену, как бабушка Ева. Высокую и изящную, польскую панну. А таких после войны не осталось, их и до войны-то было сложно найти. В Израиле отец много лет служил в армейской разведке и был неженат, а потом, уже совсем немолодым, как-то быстро женился на маме, хотя мама низенькая и плотная, с короткой стрижкой. У бабушки Евы были длинные косы, она укладывала их короной вокруг головы. А мама всю жизнь стриглась, она ведь тоже служила в армии, в армии женщины должны собирать волосы, если они у них ниже плеч. Мама не хотела собирать, поэтому носила прическу под мальчика. Отец просил ее отрастить длинные волосы, но мама отказалась. Сказала «вот рожу тебе дочку, ей и будем отращивать косы». И родила меня.
- Эва, - говорила мама, заплетая мне косы, - ты обязательно будешь красавицей. Иначе папа будет очень разочарован.
Вот интересно, о чем он думал, когда женился? Откуда у него от низенькой плотной жены родится высокая тонкая дочь?
Он иногда доставал бабушкину
