упаковками разного сока, а в холодильнике лежали мандарины и авокадо. Отец где-то вычитал, что авокадо полезно при химиотерапии. Я терпеть не могу авокадо, они какие-то ненормально мягкие, не овощ, а каша. Но отец садился напротив и двигал горлом каждый раз, когда я глотала. У него тогда появлялось такое выражение на лице - ради этого его выражения я могла бы есть мягкое глупое авокадо очень долго. Даже вместе с кожурой.
Жить стало неожиданно легко. Родители не выясняли «какую оценку ты получила за экзамен?» или «почему ты все время смотришь телевизор?». Они спрашивали только «как ты себя чувствуешь?» и приносили что-нибудь поесть. Я вспоминала то, что говорила Нира – даже если этот мандарин будет последним, что я съем, это ничего не изменит, и поэтому незачем отказываться от вкусного мандарина. Постепенно я перестала бояться смерти. Ведь смерть, боишься ты ее или нет, все равно постоянно с тобой. Когда люди узнают, что заболели, им вдруг начинает казаться, что они смертны, а окружающие – нет. А еще все почему-то считают, что чем дольше живешь, тем лучше. Но ведь это неправда. Все когда-нибудь умирают, и если бабушка Ева умерла раньше, чем умрут, допустим, мои родители, это не значит, что она хуже их жила. Она не стала старой, не сгорбилась и не покрылась морщинами, и я ими тоже не покроюсь, если умру сейчас. Мне не нужно будет учить скучную экономику и получать высшее образование, которого я все равно не получу, потому что у меня нет способностей и плохая память. В нашей школе девочки могли раз в месяц получить освобождение от уроков спорта, это называлось «временное освобождение». Мы тогда уходили на лужайку за школу и целый урок валялись там, болтая и грызя шоколад. Рак освобождает меня от кучи неприятных вещей. Правда, это освобождение не временное. Но зато родителям сейчас куда больше жалко меня, чем будет жалко потом, потому что я молодая, а еще – потому, что, когда я уже не буду молодой, у меня уже не будет родителей, и меня будет некому жалеть. Во всяком случае, так сильно.
В перерывах между химиотерапией, если меня не тошнило, я ходила на море. Там гуляли разные люди, каждое утро одни и те же, мы здоровались и улыбались друг другу. Все мои бывшие одноклассники были в армии, никому не нужно было ничего объяснять и отец не допрашивал «куда ты пошла?». Мама напоминала, чтобы я мазалась кремом от солнца, не перегревалась и не ходила с непокрытой головой, поэтому я надевала кепку с улыбающимся Микки- Маусом. Сверху кепки были приделаны большие мышиные уши. Ее привез мне из командировки в Америку мой дядя Рон, сын дедушки Шулема. Раньше мне казалось глупым разгуливать по улице в кепке, к которой приделаны уши, а теперь стало все равно. Даже любопытно: что могут подумать люди, увидев такую кепку?
Людей, которые гуляли одновременно со мной вдоль моря, можно было назвать «оставляющими следы». Многие из них внимательно смотрели себе под ноги. Я тоже смотрела под ноги, впечатывала в песок свои следы и думала о том, что любые следы на берегу исчезают очень быстро, и неважно, кто их оставил – тот, у кого есть раковая опухоль, или тот, у кого ее нет. У Михаэля есть три сестры, и у каждой из них свои черты лица. Даже если одна из них умрет, мама Михаэля никогда не скажет «у меня трое детей», она всегда будет говорить «у меня четверо: три дочери и сын».
У бабушки Евы тоже было четверо, только наоборот: трое сыновей и дочь. Вторым, после моего отца, был его брат Исаак. Если бы он остался жив, я бы звала его «дядя Ицик» и, может быть, пока была маленькой, карабкалась к нему на плечи. Он был высоким. Третьей была сестра, её звали Батья. «Батья» означает «дочь Всевышнего» - она родилась очень слабенькой и родители много молились, чтобы ребенок выжил. Наверное, они решили, что если назвать девочку Батьей, Всевышний ее немножко удочерит. Он и удочерил, немножко. Когда бабушку Еву с семьей закопали в землю, моей тете Батье было восемь лет. А младшего сына звали Меир. Я ничего про него не знаю, кроме того, что ему еще не было трех – значит, ему еще не состригли длинные волосы, и он ходил с локонами, как девчонка. Вот с моим дядей Меиром непонятно. Когда бабушка Ева с детьми шли туда, где их потом закопали, на них смотрели люди – местные жители или охранники какие-нибудь. И, наверное, думали, что у бабушки Евы две дочери: Батья в длинном платье и маленький Меир с длинными волосами. И те, кто их закапывал, тоже так думали, даже если мельком. То есть, получается, они похоронили еще одну девочку, которой никогда не существовало. Значит, можно убить даже того, кого нет? А как же быть с тем, кто на самом деле лег в его могилу? Мой дядя Меир как будто не окончательно умер, если так. Он был маленьким и совсем не боялся смерти, поэтому ему тоже в каком-то смысле повезло.
Когда заканчивается химиотерапия, вас зовет врач и что-нибудь говорит. Некоторым говорят «ваши шансы на выздоровление – пять процентов». Кейле сказали что-то вроде этого. А некоторым говорят просто «надо наблюдаться». Я лежала в постели за пару дней до очереди к врачу и опять не могла заснуть. Если мне скажут «шансы пять процентов», отец, наверное, будет плакать. Раньше он из-за меня никогда не плакал, а только кричал. Он вообще никогда не плакал. Мама плакала иногда, но тоже не из-за меня. Она плакала как-то на Дне Катастрофы, когда отец по радио рассказывал про бабушку Еву. Мы слушали эту передачу дома и мама плакала у радиоприемника. Но, когда отец пришел домой, она уже успокоилась. Интересно, думала я, если мне скажут «шансы два процента», мама будет плакать?
На следующий день я, как обычно, пошла с утра на море и вдруг подумала, что надо зайти к врачу. Мне захотелось пойти к нему без родителей, чтобы он сначала мне одной все сказал. Они, конечно, меня одну к врачу никогда бы не отпустили. Поэтому я развернулась, не дойдя до моря, и поехала в больницу. Обычно мой врач принимает по записи, но я понадеялась, что вдруг у него будет перерыв и я к нему войду.
У него не было перерыва, но он узнал меня, обрадовался и пригласил в кабинет. Я вошла после очень старой бабушки, которая выходила долго-долго и все время благодарила. Интересно, за что она так благодарила? Ей сказали, что она никогда не умрет? А врач может такое сказать? Если да, то врачей можно назвать «врущими в белых халатах». Но вообще-то их в любом случае можно так назвать.
Моего врача зовут доктор Шейнин. Он самый молодой онколог во всей больнице и очень переживает за пациентов. Ему так мало лет, что можно было бы звать его по имени, если бы я знала, как его зовут. Но я не знаю, потому зову его «доктор Шейнин».
Он смотрел на меня и улыбался.
- Очень, - и повторил еще раз, на случай, если я не поняла, - очень хороший прогноз. Мы даже не ожидали, что ты так здорово отреагируешь на химиотерапию. Прекрасные анализы, просто чудо.
Я кивнула.
- И что мне теперь можно делать?
- Абсолютно все! – доктор Шейнин улыбнулся так радостно, будто это ему теперь можно было делать абсолютно всё. – Работать, учиться, гулять. Через полгода - ко мне на проверку.
- А потом?
- Еще через полгода - опять на проверку. Через пять лет, если все будет хорошо, перейдем на раз в год.
- Если все будет хорошо?
Он меня неправильно понял и замахал руками.
- Будет, будет, Эва! Обязательно будет. Я даже не сомневаюсь. У тебя очень хороший прогноз.
Это звучало странно, я подумала, что чего-то не поняла. Но переспрашивать постеснялась. Разве так может быть, что сначала у вас рак, а потом вдруг «очень хороший прогноз»? Очень хороший прогноз – на что?
Кажется, я сказала это вслух. Потому что доктор Шейнин ответил:
- На нормальную жизнь. У тебя больше нет рака. И мне очень нравятся твои анализы.
Один раз, в пятом классе, ко мне подошел Гай Реканати и сказал «мне очень нравятся твои глаза». Развернулся и убежал. А еще как-то, уже в девятом, девчонки обсуждали, у кого какая фигура, и Галит сказала «мне нравится Эвина шея. Даже странно, что при такой фигуре у нее такая красивая посадка головы».
А вот доктору Шейнину нравились мои анализы. Даже странно, что при таком диагнозе у меня такие замечательные анализы.
- Даже странно, да?
Он рассмеялся.
- Ни капельки ни странно. Просто очень хорошо. Иди домой, передавай привет родителям, гуляй побольше и ешь витамины.
- Авокадо? – спросила я.
Но доктор Шейнин уже думал о чем-то своем, листая бумаги на столе. И ответил как-то машинально:
- Да-да, можно и авокадо.
Я видела, что ему уже не до меня. Но еще одну вещь мне очень хотелось спросить.
- Доктор, а как вас зовут?
Он поднял глаза от бумаг и снова мне улыбнулся.
- Яков.
Яков – красивое имя. И я сказала:
- Спасибо.
На море гудели волны. Я ходила по песку, привычно впечатывая ступни. Странно. Получается, у меня больше нет рака и я теперь не умру? То есть когда-нибудь я, наверное, умру, но вряд ли раньше Кейлы. И даже вряд ли раньше доктора Якова Шейнина, он ведь старше меня. И – тут я даже остановилась от странности этой мысли – вряд ли раньше родителей? Получается, они все умрут, а я всё еще буду жить? Я представила длинную цепочку людей, выстроившуюся в очередь. В этой цепочке первой стояла очень старая Рейза из палаты на моем этаже, Рейза уже почти не шевелилась и никого не узнавала, хотя у нее тоже была раковая опухоль, поэтому ее и положили к нам. За ней стояла Кейла, у которой прогноз - пять процентов. За Кейлой – Нира, потом мои родители, потом доктор Яков Шейнин, а в середине – я. За мной тоже стояли люди, они умрут позже меня.
Последнее время мне казалось, что я стою в этой очереди первой, даже раньше Кейлы, потому что у Кейлы есть хотя бы ее пять процентов, а у меня их может не оказаться. Поэтому можно
