на самом деле внутри. Догадавшись о своей невезучести, многие потихоньку свыкаются с ней. Другие матерятся на наречии племени, от неожиданности и обиды отрекаясь от богов, матери и отца, обзывают шамана безрогим бараном, а соплеменников и прочих присутствующих – винторогими козлами, ядовитыми многоножками и разнообразными другими обижающими, неблаговидными существами. Так происходит оттого, что они жаждали легкости и успеха во всех своих начинаниях, и, вдруг, такое болезненное, неприятное и негладкое испытание. Третьи не обращают внимания на жуков-рогачей, многоножек и камнепад, что осыпается им на головы. Их внимание всю последнюю неделю сконцентрировано лишь на том, как завтра рано утром на площадку возле ритуального костра выведут восемь голеньких девочек с оттопыренными смуглыми животами и мягкими сердцевидными попками. Тогда можно будет выбрать любую из них, а, может быть, даже две, пока не наскучат. Четвертые пытаются что-нибудь предпринять, как-то исправить ситуацию, усиленно сжимая кулаки, наблюдая все вокруг и выискивая спасение. Но все их старания оборачиваются совершенно бессмысленной и бесполезной суетой.
Ветер свистит в ушах, пена становится ближе, черные камни у подножья утеса обретают лица идолов. Черными блестящими глазами голодные идолы наблюдают приближение панически сжатого или доверчиво расслабленного перед лицом судьбы тела. Невезучим кажется, что плотоядные пасти идолов вот-вот распахнутся и проглотят их. С вершины утеса, чуть отступив от края, соплеменники с любопытством наблюдают за окончанием полета. Везучим кажется, что некоторые из них добродушно кивают вослед и кричат что-нибудь, вроде: «держись, мы за тебя болеем», скандирую его имя или просто улю-люкают. Дальнейшие слова и советы не слышны, ведь ветер в ушах посвящаемого свистит все сильнее, леденя кожу, распугивая клочки мыслей.
Потом происходит самое важное. Лиана натягивается, испытуемый на невероятной скорости тормозит, чувствуя нестерпимую боль в лодыжках. Тело производит немыслимые колебательные движения вверх вниз. Лиана одинаково безжалостно вгрызается в кожу везунчиков и невезош, оставляя на лодыжках всех подряд два глубоких рубца, ритуальные метки испытанных и бесстрашных. Колебательные движения подвешенного постепенно затухают, он повисает вниз головой между небом и морем. Самая длинная прядь его волос касается черного оскалившегося валуна. Сверху доносится сдавленный рык восемнадцати соплеменников, которые сжимают верхний конец лианы и скалятся, стараясь удержать его на весу. Они упираются босыми ногами в каменистый дерн, их лиловые ступни сбиты в кровь. По наморщенным от боли и напряжения лбам текут огромные сверкающие капли пота. Испытуемый висит, чувствуя, как кровь притекает к голове. Вдали он видит небольшой пограничный катер, а на горизонте – устрашающего вида нефтяной танкер. Цивилизация напоминает о себе далеким истошным гудком. Оба судна движутся каждый по своему маршруту. Большая волна, дошедшая до берега от теплохода, обрушиваясь на валуны, обдает кожу приятно леденящими капельками.
А солнце нестерпимо палит. Первая часть испытания, увенчавшись успехом, подошла к концу. Посвящаемый жив, он висит в полуметре над валунами, радуясь, что длина лианы была выбрана правильно и голова не раскололась, как кокосовый орех. Он хочет пить и, чтобы отвлечься, грезит о завтрашнем утре, представляя голенькие, худые плечи невест, их маленькие острые груди. Струйка крови из правой лодыжки медленно ползет по ноге, густым сладковатым запахом привлекая москитов и мошкару. Мимо пролетают несколько камушков и еще извивающаяся в воздухе огромная многоножка, похожая на оживший браслет. Со звуком, похожим на поцелуй, мерзкое насекомое шлепается в воду. Воздух начинает неприятно гудеть – кровь продолжает приливать к голове. Два москита, взявшись неизвестно откуда, кружат вокруг связанных, кровоточащих ног.
Тем временем, на вершине утеса восемнадцать мужчин в мокрых от пота набедренных повязках, кусают губы, скалятся и рычат, стараясь удерживать тело над валунами. Время идет. Лиана, состоящая из толстых, ворсистых волокон, похожих на грубые нитки, под весом подвешенного начинает медленно перетираться о зазубренный край утеса. Никто точно не знает, сколько она выдержит. Все зависит от того, сколько лет было растению, сколько сезонов дождей оно пережило за свой век, на какой почве росло, не подточено ли насекомыми. В какой-то момент даже шаман, устав от промедления и бессилия подвешенного, не в силах терпеть напряжения, убегает отлить в кусты. Удаляется, бросив бубны и погремушки на солнцепеке, отпустив богов, души предков и облака знают, кого еще, на все четыре стороны, на зов и заклинания других племен.
С этой минуты подвешенный предоставлен исключительно самому себе. Один на один с перетирающейся о скалу лианой, шумящим взволнованным морем, ясным голубым небом и оскаленными пастями черных валунов, он бормочет «не могу, не могу», оттягивает секунды, скрипит зубами, рыдает, матерится на наречии племени, ждет чуда, слышит стук сердца в висках, молится, отмахивается от москитов. Наконец, некоторое время, сдавшись и окончательно упав духом, он висит, сложив руки на груди, как умерший, ожидая неизбежного, не предпринимая никаких попыток спастись. Но потом в один момент синяя искра сама собой пролетает от мозга по сети нейронов, прожигая током все тело. Мысли испаряются облака знают, куда. Подвешенный оскаливается от боли и отчаянья, превращаясь в жестокое и неукротимое намеренье выжить любой ценой. Счастливчик или невезоша, он становится одной единственное мышцей брюшного пресса, которая раскаляется добела, сокращается и сгибает посвящаемого пополам. Тогда он, истекая потом, хватается за лиану, раскачиваясь над морем и острыми гребнями камней. Скуля и скрипя зубами, пыхтя, дрожа от напряжения, охая и матерясь, оглохший и ослепший от боли человек развязывает узлы или разрубает лиану зажатым в кулаке ножом, заточенной костью, острием стрелы. А потом, не чувствуя своего тела, он прыгает в море, освобожденный, превратившийся в напряжение, слабость и облегчение одновременно. Он ощущает только прохладу, ныряет в волну, видит на отмели морских ежей, еще не догадываясь, что стал совершенно другим, изменившимся взрослым человеком, воином и мужчиной.
Екатерина Перченкова
Игорь Петрович
Игорь Петрович – ремесленник. Мазила. Скучный старик (ему сорок девять лет, черт подери!). Бессмысленный бытописец. Для него весь мир состоит из черного марса, цинковых белил и окиси хрома. В выходные можно добавить краплака и сиены, но осторожно – хорошенького понемножку.
Игорь Петрович еще раз пробегает глазами страницу и переводит дух.
Ремесленник. Пожалуй.
Старик. Пускай. Для Тани все, кому больше тридцати, глубокие старики.
Она не написала «бездарность». Обвинения, которым бросается направо и налево. Своего любимого приговора, после которого не видит в упор и не подает руки, не написала.
Пожалела, стало быть.
Теперь Игорь Петрович очень хорошо понимает другого скучного старика – отца Петра из первого подъезда, у которого седая бородища и фактурнейшая мохнатая голова, а в голове сплошное мракобесие и гносеомахия. Козни бесовские эти ваши интернеты. Соблазн, искушение и сплошной грех.
Не удержался, полюбопытствовал. Приревновал законную жену к серой коробочке. Не захотел довольствоваться тем, что имел. Мало ему было, что Тане двадцать лет и она проводит вечера дома, разгуливая от компьютера к мольберту. Мало ему было, что полы помыты, белье постирано, ужин на плите, а в мобильном у Тани (тоже грешен, тоже полюбопытствовал) сплошь телефоны однокурсников и кураторов выставок. Захотелось узнать, о чем – да нет же – не о чем -
Ну что ж, узнал. Под большим секретом и в отчаянном смущении потребовал у секретарши Катеньки подружить его с компьютером. Показал себя неплохим учеником. Отправился в разведку не из дома, а с кафедры, побоявшись оставить следы.
Таня оказалась очень хорошей девочкой. Нет и не могло у нее быть тайного романа, не до того, когда вся жизнь – живопись. Когда вслух называют гением, пророчат большое будущее и зовут выставляться. Стало быть, и пишет она про живопись. И про художников. То, что думает. Игорю Петровичу когда-то казалось, что Танина резкая и злая прямота – это очень мило.
Утолил, так сказать, любопытство. Так утолил, что чуть не захлебнулся.
Игорь Петрович запирает дверь на ключ и идет к выходу, чувствуя себя каменным с головы до пят и удивляясь, отчего не трещит, не ломается под ногами облезлый паркет. Шея и плечи – хрупкий известняк. Голова – гранитный шар. Ноги – мраморные колонны. Сердце – бросовая уральская шпинель. Горло - трубка гигантского белемнита, забитая колючим песком. Слюдяные глаза выблескивают направо и налево, ищут – кто тут глядит на него с презрением, а кто с жалостью. Кто тут читал, что написала его гениальная благоверная. Все пойдут на пересдачу по три раза. Но никто, вроде бы, особенно не глядит.
Он спускается по лестнице к раздевалке, слабо радуясь, что умеет держать себя в руках. Каменная грудная клетка не выпускает обиженное сердце, лицо неподвижный акротерий. Игорь Петрович думает так ровно до тех пор, пока не подходит к зеркалу завязать шарф и не видит себя с бледными щеками в красных пятнах и трясущимися
