фотографию и показывал мне. Эта фотография сохранились у Шулема, бабушкиного брата, который тоже ушел на фронт, как и дедушка Мендель, но не погиб, а вернулся домой, не нашел там даже могил, только у соседей остатки вещей и несколько фотографий, забрал их и уехал в Израиль.
- Вот, - говорил отец, - Эва, это твоя бабушка. Ты на нее похожа.
Ну да, похожа. Примерно как мопс похож на колли.
Я люблю собак. Их можно назвать «ласкающими носом». Вот моих родителей можно назвать «мечтателями о несбыточном». Когда я еще не родилась, отец мечтал, чтобы я получилась похожей на бабушку Еву, а мать – чтобы он перестал об этом думать. Дальше они оба мечтали, чтобы я не прогуливала школу, начала хоть чем-нибудь увлекаться, похудела и поступила на экономику в университет. А потом они стали мечтать уже только о том, чтобы я поправилась, то есть остались мечтателями о несбыточном, только о другом.
В больнице мне было очень страшно. Я туда приехала поздно ночью, потому что операция была назначена на шесть утра. Мама проводила меня до входа и отправила наверх, а сама поехала домой. Я поднялась в палату, переоделась в пижаму, легла и стала читать книгу и пить чай. Но меня трясло и зубы стучали о край стакана. Кейлы со мной в палате тогда еще не было и вообще никого не было, большая пустая палата, а напротив двери, на сестринском посту, сидел медбрат Михаэль. У Михаэля были длинные ресницы и блестящие карие глаза, он смотрел на меня этими яркими глазами и спрашивал:
- Тебе чего-нибудь принести?
А потом понял, что мне просто страшно. И сказал:
- Если не заснешь, приходи на пост поболтать.
Я пыталась уснуть часов до трех, а потом встала и пошла к Михаэлю. И он полночи рассказывал мне о своих сестрах. У Михаэля три сестры: Шираз, Авиталь и Элинор. Шираз, по его словам, красавица, и Авиталь тоже красавица, а уж Элинор вообще невозможная красавица, ей на улице прохода не дают, хотя ей только девять лет. Когда Элинор исполнится двенадцать, Михаэль купит автоматическую винтовку и наймет охрану.
Мне было немного обидно, что он так распевает о своих сестрах, будто я парень и можно меня не брать в расчет. Но потом Михаэль сказал:
- Ты похожа на мою среднюю сестру, Авиталь. У нее такие же очерченные губы и такой же умный взгляд.
И мне стало полегче, хотя я все еще боялась операции. Михаэля можно назвать «ценителем красоты». Я его спросила:
- А тебе не противно заниматься грязью, если ты так любишь красоту? Простыни тут менять, уколы женщинам делать, судна выносить?
Михаэль удивился.
- Нет, - сказал он, - совсем не противно. Потом эти женщины выздоравливают и снова становятся красивыми. Врач им, может, жизнь спасает, но при этом уродует страшно. Ты видела, как выглядит женщина после операции? Бледная, отечная, тусклая, смотреть тяжело. А я ее отпаиваю, ухаживаю за ней, уколы делаю, таблетки даю, и она постепенно хорошеет. Врач ее потом встретит на улице, красивую, в кофточке с вырезом, и не узнает – он её такой и не видел никогда. А я узнаю. Ко мне часто на улице подходят, сказать «привет».
Я подумала – если поправлюсь, обязательно подойду к Михаэлю на улице и скажу «привет».
Остаток ночи я ворочалась на кровати и думала о том, что бабушке Еве, наверное, было очень страшно, когда ее живой закапывали в землю. И отцу было очень страшно, когда он сначала сам ходил в разведку, а потом посылал туда своих солдат. А мне ведь даже ничего не придется делать, все сделают за меня. Я засну и проснусь, вот и всё. Отец, наверное, тоже не знал, выживет он или нет, а вот бабушка Ева точно знала, что нет. Интересно, если точно знать, что не выживешь, меньше боишься? Наверное, людей еще можно назвать «боящимися надежды», потому что если надежды нет, то и бояться нечего. Я подумала, что с утра спрошу про это у Михаэля, но с утра он уже сменился и вместо него дежурила строгая неулыбчивая Надя, которая велела мне переодеться в специальный халат и залезть на каталку.
Я сказала, что могу пойти ногами, меня же еще не разрезали. Но Надя ответила - нет, на операцию не положено ходить, а положено ехать. И мы поехали.
Возле лифта нас ждал отец. На нем был белый халат, который выдают посетителям, если они хотят проводить родственников до самой операционной. Отец подошел ко мне и погладил открытой ладонью по стриженой голове. И на одну секунду у меня пропал страх.
Косы я отрезала себе сама, ножницами, под корень, в последнем классе школы. Отец со мной после этого не разговаривал две недели. Но до этого он со мной тоже не слишком разговаривал, потому что я плохо училась и отказывалась ходить к репетитору. У репетитора было так скучно, что я уже на входе к нему начинала зевать и весь урок не могла остановиться. Это было ужасно неудобно, и я перестала туда ходить. Отец обозвал меня предательницей и эгоисткой, потому что без репетитора мне не поступить в университет. А я и не хотела никуда поступать, только боялась сказать об этом отцу. И вместо того, чтобы сказать «папа, я не буду поступать в университет на экономику», я отрезала косы. Это было как раз то время, когда надо было подавать документы, если хочешь получить отсрочку от армии. Я не подала документы и ничего не сказала отцу, потому что мы не разговаривали, а когда он снова стал со мной разговаривать, было уже поздно подавать документы, и стало понятно, что я иду в армию секретаршей, потому что никем другим меня все равно не возьмут. Мой призыв был одиннадцатого мая, а второго апреля у меня обнаружили рак.
Кейла очень боялась и все время плакала. А другая наша соседка, Нира, все время ставила веселую музыку. Мне нравилось, а Кейла от этой музыки уходила плакать в туалет. Я думала, отец не будет ходить ко мне в больницу, но он приходил каждый день. Приносил книги, фрукты, сок, один раз даже плюшевого зайца. Смешного, с толстым бархатным носом. Под подбородком у зайца была повязана шелковая ленточка с надписью: «Выздоравливай скорей!». На первом этаже больницы был сувенирный магазин, в нем продавали игрушки. Когда отец ушел, я надела куртку и вместе с капельницей спустилась в этот магазин. Но таких зайцев там не было.
Мама тоже ко мне приходила, и обязательно с едой. А раньше, до болезни, они с отцом постоянно говорили, чтобы я перестала все время жевать. У бабушки Евы от природы была тонкая кость, и у отца тонкая кость. А у меня фигура матрешки: сверху и снизу широко, посередине еще шире. Мама приносила в больницу свои пирожки и вечерами я угощала соседок по палате. Нира брала и ела, а Кейла отказывалась и рыдала. Мы с Нирой изо всех сил уговаривали Кейлу поесть, горел желтый верхний свет, и казалось, что мы просто такая семья. Я будто мама, Нира – папа, а Кейла – капризный ребенок, и его нужно накормить.
- Вы не понимаете! – кричала Кейла, отпихивая тарелку с пирожками. – Может, эти пирожки будут последним, что я в жизни съем!
- Ну и что? – спокойно реагировала Нира, подхватывая пирожки. – Какая разница, что именно ты съешь последним в жизни? Что это изменит? Все на свете что-нибудь съедают последним. Так пусть это лучше будут два вкусных пирожка.
Мы ее тогда все-таки уговорили. Она съела один пирожок с капустой и один с яблоками, а потом потянулась опять к тарелке и нерешительно спросила:
- А если последним, что я съем, будут не два пирожка, а четыре, это что-нибудь изменит?
Нира ответила:
- Нет. Но если последним, что ты съешь, будут не четыре пирожка, а восемь, мы с Эвой останемся без пирожков.
Как-то ночью я разбудила Ниру. Михаэля не было на посту, дежурила Надя, родители спали дома, четыре утра.
- Нира! – спросила я шепотом. - Ты боишься смерти?
- Тссс, - Нира отозвалась моментально, как будто и не спала, - не шуми. Все боятся смерти. Абсолютно все.
- Но я боюсь сейчас! – я потрясла Ниру за плечо. – Я не могу заснуть!
- Так не спи. Зачем тебе обязательно спать? Ты же не работаешь и не ходишь в школу. Лежи себе.
Иногда Нира напоминала мне бабушку Еву, хотя в ней не было ничего от польской панны. У Ниры были темные глаза и большие губы, совсем непохожие на бабушкин тонкий рот.
- Какая разница, когда бояться смерти? – спросила Нира, садясь в кровати. – Думаешь, было бы тебе девяносто лет, ты бы ее не боялась?
- Если бы мне было девяносто лет, я была бы старая! И много бы успела! У меня были бы дети, внуки, я бы уже не работала, и тогда…
- А что, собственно, «тогда»? Ну вот у меня есть дети, и они уже большие. Мне, по-твоему, легче? Внуков у меня еще нет, но не думаю, что с их рождением мне захотелось бы умереть. Эва, все боятся смерти. Ты можешь не переживать, что боишься ее именно сейчас. Тебе еще повезло: чем раньше начнешь бояться, тем раньше закончишь. Вот и всё.
Я растерялась.
- А как можно закончить бояться смерти?
Нира потянулась и легла обратно в постель, под одеяло. Ее волосы лежали по сторонам лица, а голос был глухим, будто она говорила через подушку.
- Умереть.
Позже я поняла, что Нира ошиблась. Можно перестать бояться смерти гораздо раньше, чем умереть. Но, мне кажется, нельзя перестать бояться до того, как начнешь. И в этом смысле мне действительно повезло.
Когда меня выписали, куча народу вышла к машине - провожать. Михаэль, Нира, Кейла, даже Надя. Махали руками, кричали вслед, кто-то привязал к машине воздушный шарик. Я подумала: «Я еду, как невеста». Но не сказала об этом вслух, чтоб не расстраивать отца.
Он сидел за рулем, прямой, как всегда, и осторожно вел машину. Мама время от времени проверяла, не укачивает ли меня. Меня укачивало, поэтому отец останавливался на обочине, и я маленькими глотками пила из термоса зеленый чай.
Дома под столом стоял целый ящик с
