люблю, но он уйдет от меня туда, и все, и… ну почему так глупо??? Вы его сейчас вдвоем сманите туда совсем! Море то, океан сё, а я-то как же? И ещё помощи у вас просить хотела… дура!
Томори закряхтел, заклацала о настил его трость – видно, усаживался поудобнее.
- Во-первых, я ее тоже люблю. Что ни говори, любить отшельника, но все же человека – знаешь, по сравнению с тем, чтобы влюбиться навсегда в морскую принцессу... в настоящую... Так что? Будем сравнивать, кто из нас двоих… эээ?
Я тихонько мотнула головой под рукавами.
- Да. Не будем. И правильно. Теперь во- вторых: мы вовсе не явились с онгэй уговаривать или увещевать твоего Марко. Ни в ту, ни в другую сторону. Я приехал, как ты знаешь, повидать единственную… особенную свою подругу. Она приплыла повидать меня. Очень нам повезло, что есть ваш дом… Мы оба старые и, скорее всего, больше не увидимся вблизи. Нам остается только вспоминать, как плавали в Индийском океане… ну, она-то плавала, а я так… но все же. Только вспоминать. А Марко… что бы он ни решил – он все сделает без нашей помощи, потому что это только между ним и тобой.
- Нет там меня. Между ним и… морем.
- Нет тебя, говоришь… А к кому же это он тогда выходит из воды каждый вечер?
Я высунула из рукавов пол- лица. Томори смотрел на меня искоса.
- Дитя, дитя, - вздохнул он и потер шею над «воротником». – Ему в воде ХОРОШО. Понимаешь? В воде легко. Мышцы слушаются. Тело не имеет веса. Если бы он так выбрал море, как не выбрал его я...
Тут Сэм замолчал, а потом добавил раздельно, как будто и в самом деле – ребенку объяснял:
- Он бы тогда каждый вечер к тебе не выходил.
И он ещё помолчал.
- Ну, а ещё… у вас что, разве один брахистат на двоих? Ты бы тоже...
- Нет. Я… боюсь. Боюсь глубин.
- Тогда ты можешь его каждый вечер встречать. Как сейчас.
Он был такой благостный – добрый дедушка, да и только. Очень хотелось выхватить у него трость и треснуть его хорошенько – такого уверенного в себе, такого сильного. Чтобы сравнялся со мной.
- Ну? – сказал Сэм. – Что?
- А что – «что»?
- Глядишь… акулой. Что там?
Я зашуршала и захрустела платьем - села и отвернулась. Догадался!
- Сэм, - сказала я, - ну вы же и сами видели. Ну, выходит он ко мне. И молчит. Я думала, госпожа Йессез... или вы… что-нибудь такое знаете… чтобы он… мне…
Томори закудахтал, как чайка.
- Что-нибудь такое! Да уж, пожалуй, знаю, лиоттагай… Больно ему ещё все-таки, наверное, вот и молчит.
Я все ещё глядела акулой. Томори уперся в настил, что-то в его биомеханике тихонько загудело, помогая ему подняться.
- Бывает, знаешь,иногда, что только и можешь дышать. Пых-пых. Носом. И больше ни на что другое сил не остается. Ну, я пойду, посижу ещё с онгэй.
Я потом взглянула в их сторону. Читтичой вернулась туда, где ей было легко – но из воды высовывалось переливчатое щупальце, и вот за это щупальце он ее и держал. Свою систему для переговоров я выкинула в ярости где-то по пути из комнат сюда, на пирс. Но Сэм и госпожа Йессез, видно, продолжали говорить друг с другом. Вспоминали, наверное, теплый Индийский океан, который с тех пор уже сто раз вознесся к небу и где-то за тысячи миль выпал дождем. Или друзей- оссо. Или работу. Им было что вспоминать.
А я просто ждала. Свечерело. Напротив солнца - и почти прямо передо мной - стала лезть из вод огромная луна.
И я тогда запела.
Я не певица, и голос у меня невеликий. Но над волнами разносилось, наверное, далеко. Прямо в лицо луны, в это будто вечно сонное, с полуприкрытыми глазами, неотрывно и грустно глядящее – пела, что на память пришло и вышло наружу:
I don't know how to love him.
What to do, how to move him...
Старая песня, и вся, до слова - будто про меня. Про меня и Марко - как его ко мне не сдвинуть. И про тех двоих - человека и оссо.
От дневных слез, и от пения, и от ночного воздуха у меня кружилась голова, но нужно было сказать все. Что я не знаю, как мне быть - кричать, хватать за руки, говорить о любви? О том, что это смешно, невероятно, невозможно и невыносимо, что мы и я, что он - всего лишь один из людей, просто человек рядом, но его не дозовешься, и от этого так страшно, что можно спастись только песней.
Луна поднималась быстро, я чувствовала, как желтый свет бежит по платью, по лицу, по рукам, у меня так стиснулось горло, что я не знала, пою ли, или это уже беззвучное пение, только луна и белые пятна соли на платье, опера головоногих:
He scares me so…
I want him so…
I love him so…
И я, конечно, не сразу поняла, что это такое у меня там под локтем, под рукой – тонко-скользкое, и гладкое, и взлохмаченные волосы, уткнувшиеся в шелк, и мокрым пальцем по ладони,он сказал: «Пой».
Он сказал: «Мне. Ещё».
Он сказал: «Люблю».
Гиперборей
- Иди, Таня, - сказал директор, - купи порося.
Как же без поросяти-то? Столы грубо сколоченные есть, лавки есть, и вообще весь псевдонемецкий колорит есть, вон и дизайнер ухмыляется, кивает. Нужна, нужна свинья... Так что Таня взяла бюджет и вышла из подвала на осенний ветерок.
Где купить поросёнка в большом городе? На Крытом рынке их было много, но уже готовых к употреблению – лежат рядком неживые, улыбчивые, вытянутые по струнке. Мажь сметаной и в духовку.
А нужен был живой.
Кружить по городу не хотелось. А поеду-ка я в цирк, подумала Таня. И от работы недалеко. И... вдруг там дрессированные свиньи есть?
В цирке ей объяснили, что теперь не дуровские времена, свинья животное не так, чтобы зрелищное, забот с ней много, а спивается по кочевой циркачьей жизни не хуже, чем человек. Нынче все больше собачки. Собачку не желаете?
Собачку Таня не желала. Но тут из гулких цирковых недр вышел какой-то молодой человек с мокрым тюленем на руках и сказал, глядя поверх семейной пары дрессировщиков: «Пусть же она позвонит Кайдосу».
Сказал - и снова унес тюленя во тьму.
И правда, оживился дрессировщик, и вы знаете что, моя милая, ведь он чудак, каких мало...но поросята у него точно есть!
Телефон этого чудака ей в конце концов нашли. И Таня даже позвонила. Уже смеркалось, она стояла на заднем дворе цирка, руки озябли, телефон был как ледышка.
-Э? – сказал в ухо тяжелый голос. - Э?
Таню это слегка сбило с толку, но она честно поинтересовалась насчет поросят. «Вьетнамских, карликовых», - уточнила даже, потому что всплыло в памяти, что вьетнамская свинка-де размером с собаку, и не растет.
- Есть, - мрачно сказал невидимка. - Есть поросенок. Маленький. Ты где? Стой там. Буду сейчас.
У него был странный акцент - будто полон рот грохочущих камней. Таня приготовилась ждать минут десять-пятнадцать, но почти тотчас же из грузовых ворот появился высокий, кособокий, горбатый человек и надвинулся на нее. Горб, впрочем, оказался ненастоящий. Это был мешок, а в мешке - поросёнок.
- Бери, - заявил он, не здороваясь и ничего не спрашивая, а чего тут спрашивать, в самом деле?
- А посмотреть? – пискнула Таня.
- Ну, смотри, - угрюмец пошарил в мешке и вытащил поросенка. Маленького, чернявого, очень тихого.
- Плохо видно, темно уже, - сказала Таня. Ей было подозрительно, что поросенок молчит. – Так я не куплю.
В ответ незнакомец (имя его Таня уже позабыла) закинул мешок на плечо, освободившейся рукой сграбастал девушку за локоть и поволок ее с поросенком со двора туда, где было светло от фонарей.
На свету порося Татьяне понравилось. Оно было вполне живое, остроглазое и некрупное. Пятак бойко нюхал осенний воздух. А что не голосит – так это же и отлично... В ухе у зверенка блестело тусклое кольцо.
- У него что, серьга?
- Младший в роду, - совершенно серьезно отвечал продавец. – Сирота. Есть его не моги.
- Я не буду его есть, - отвечала Таня. – Это замысел такой, понимаете? У нас ресторан... деревенского типа... и поросеночек в зале. Он будет у нас жить там, как дома. Мы его назовем «господин генеральный директор».
Тане уж и самой показалось, что она несет редкостную чушь, но незнакомец не рассмеялся и не удивился. Он держал черного поросенка на весу и чесал ему загривок. Поросёнок жмурился. Таня достала деньги и протянула, но чудак денег не взял. И порося, правда, не отдавал. Таня теперь только заметила, что он и сам черный и косматый, как зверь. Грек? Цыган? Речь странная, но не смуглый, а бледный, наоборот. И одноглазый. Точнее, глаза-то оба на месте, но один почти совсем веком прикрыт. И в верхней губе посередке - кольцо. Как у поросенка, только в губе. Цыган, наверное.
- Не директор, - каркнул он наконец. – И не господин. У него имя есть. Модестом зовут. Берешь?
- Вот деньги же, беру.
- Денег не давай. Так бери.
И сунул ей добычу прямо в руки. Модест при малом росте оказался тяжелый.
- Ой. А он... не вырастет? В смысле, он карликовый? Вьетнамский?
Продавец задрал верхнюю окольцованную губу – не то засмеялся, не то злобно оскалился.
- Арррр, - прорычал он. – Не вьетнамский! После полуночи его не корми, на полную луну не пои, большой не вырастет! Поняла?
- Чего ж тут не понять, - прошептала Таня, - не кормить, не поить, диета...
- На полную луну! – рявкнул черный человек ещё раз, развернулся и пошел прочь. Только одно и сказал на прощание: «Я приходить буду».
Поросенок на руках завозился и вздохнул, как собака или ребенок. Таня встряхнулась и увидела, что стоит у самого пешеходного перехода, а черного
