одноглазого странного человека и след простыл.
Модест директору понравился. Тане ещё раз пришлось съездить в цирк и с тем же самым собачьим дрессировщиком договориться, чтобы Модечку учили, как щенка – проситься гулять, подавать голос и лапу, танцевать перед посетителями вальс. «Генеральному директору» оборудовали стойло возле умывальника. Таня стала менеджером зала, и заодно – главной поросячьей опекуншей. Жители окрестных домов были немало шокированы: утром и вечером по прекрасному бульвару, пугая чинных хозяйских собак и озадачивая ничьих котов, прогуливалась на поводке несомненная свинья: пятак, хвостик, нахальные глазки. В ухе серьга, опять же. Люди смеялись, спрашивали - кто такая, откуда. Записывали адрес заведения. Так что Модя, конечно, генерально директорствовал, как и задумывалось. Жизнь, в общем, вошла в колею.
Одноглазый Кайдос обещание сдержал, появлялся раз в полгода примерно, и всегда выходило, что вот ещё минуту назад столик свободный был, и камера на входе ничего не показывает, а вот – бац – он уже сидит. И даже дверной колокольчик не звякает. Закажет три порции гречневой каши, квасу кувшин, умнет-запьет, посмотрит на Модечку, пошепчет ему что-то в ухо - и поминай, как звали. Денег Кайдос не платил, и как бы нечаянно попался на глаза директору, который орал на Таню - мол, нечего потакать всяким глупостям, что это такое - бесплатно кормить, да хоть бы и трижды такой-сякой... Директор после этого несколько часов просидел, уставясь в стену, и попустило его только к ночи. Каждый раз бывший Модестов хозяин отыскивал Таню, где бы она ни была – в зале, в подсобке или на кухне, и кивал, поджимая губы – верхняя с кольцом: мол, все путем, живите дальше. Таня его боялась. Но стала со временем как бы полагаться – раз Кайдос приходит, значит, действительно, все в порядке и все на месте. Вот, скажем, когда Модечка из невинного поросяти стал превращаться в кабанчика, и директор грозился Таню уволить к чертям вместе с «генеральным директором», если она немедленно не найдет ветеринара и не прекратит «это безобразие». Городские ветеринары от Модечки шарахались: поросятко весило добрых полцентнера, отрастило себе острые копыта и кривые клыки, и голос имело пронзительный. Так ведь только Кайдос и спас положение. Плюхнулся за стол, как с неба свалился, подозвал Таню, велел привести Модеста – как-де живет-поживает, услыхал про ветеринара и зашипел, ударил по столешнице кулаком.
- Никакое! Нельзя! Нет! – и легко, как щенка, поднял кабанчика на колени. Модест с хриплым «лаем» тыкался пятаком в морщинистую щеку, а Кайдос что-то ему наговаривал. И наговорил. Никто Модю не трогал, но и Модя впредь был просто ангел. После этого разговора Кайдос вывел Таню за локоть на улицу. Все в зале провожали ее такими взглядами, будто одноглазый тащит ее в ад.
- Кхррррм. Большой, - сказал Кайдос и вперил в Татьяну глаз- сверло.
Таня залилась краской.
- Посетители иногда... за всеми же не уследишь...
- Следи! На полную луну! Я говорю! – и показал пальцем в ясное полуденное летнее небо.
- Обязательно, - прошептала Таня, не чая утихомирить грозного гостя. И вдруг спросила:
- Кайдос... А какой это язык был? С Модей вот разговариваете, он вас вообще слушается так... не научите? А?
Кажется, это была неудачная попытка. Одноглазый аж завибрировал, - он смеялся, и был это жуткий железный смех. А может быть, это были какие-нибудь ругательства – всклекотал и умолк.
- Я ..., - сказал он, и это было такое же неразборчивое, клокочущее, гортанное слово. Невообразимое. – У вас говорят – «Гиперборей».
И он ткнул на этот раз куда-то себе за спину и под ноги. Точно там и был этот неведомый край, где люди вдевают кольцо в верхнюю губу и дают поросятам звучные имена.
- Ступай, - сказал гиперборейский гость и подтолкнул Таню к дверям ресторана. Она шагнула, оглянулась – ну, как всегда, нет уже никого.
Ишь ты. Гиперборей.
Но записочку все же написала. Получилось почти в стихах:
Модест, хотя он и свинья,
Но он не кушает, что зря.
Его ты вовсе не корми,
А руки мой и уходи.
Инструкцию эту повесили в стойле у «генерального директора». И посетителей предупреждали. Посетителям, впрочем, было все равно. А Кайдос только пугал Таню, но объяснять ничего не объяснял. «Тоже мне, этот.. как его... лангольер?», - сердилась она, пытаясь иногда уговорить Модеста отдать неположенную еду. Нет, не лангольер, хотя те тоже были зубастые... Гремлин! Вот! Вот кого нельзя было кормить и поить после полуночи. «Гремлин ты мой», - вздыхала, а свин щурился точь-в-точь, как его хозяин, кашлял, но редко когда удавалось отнять у него незаконную добычу. По правде сказать, ничего особенного с Модестом от полуночной еды не делалось - он только отрастил себе совершенно не карликовые телеса, но так ведь и не вьетнамский же кабан, а гиперборейский.
Так и текла себе жизнь ровной струей. До утреннего звонка. Вернее сказать, до ночного. Таня и так ложилась спать поздно, а тут ещё и в окне не засинело, а уже запел мобильник фальшиво-бодрую песенку. Было все, положенное при внезапном раннем пробуждении и неприятных новостях: чертыхание, скакание по комнате в спадающем с ноги тапке, надевание впопыхах какой попало под руку одежды, вызывание такси и злой озноб у подъезда. Родное заведение оказалось в осаде - возле ворот, ведущих во дворик, стояла желтая аварийка, у колес на ящиках и тросах сидели смутно различимые брезентовые аварийшики, и два неестественно спокойных ресторанных охранника зачем-то стерегли проход.
Во дворе маялся директор.
- Таня, - тоскливо изрек он и указал дрожащей рукой на приоткрытую тяжелую дверь.
Дверь была как дверь. Целая. На петлях.
- Ну? – Таня была очень, очень неприветлива, а обычно гневливый директор был как-то не по-хорошему тих.
- Беда, - он свесил голову на грудь. – Беда, Таня.
Нужно было, наверное, сходить и посмотреть на беду. Татьяна осторожно прошла мимо директора, потянула за ручку. В крутом коридорчике, ведущем в зал, все тоже было тихо-мирно. Вот только из-под второй двери, что внизу, натекла лужа. И пахло в тесном пространстве как-то... Соляркой? Болотом? Гарью?
- Трубу, что ли, порвало? Ну и я-то тут нафига? Что, без меня не справитесь?
Никто не отозвался. Одолевая брезгливость, Таня спустилась по лесенке и отворила нижнюю дверь.
Труба, видимо, и в самом деле порвалась. В помещении, залитом примерно по щиколотку водой, в сумеречном свете дежурной лампочки высилось что- то очень большое. Выше барной стойки. И это оно пахло, чавкало и сопело впотьмах. И это у него были рубиновые, как стоп-сигналы, глаза и спирально загнутые плоские клыки по обеим сторонам чудовищного мокрого пятака. В приоткрытой пасти мерцал красноватый свет, как в жерле печи.
«Гррр», - сказало чудовище.
Таня завизжала.
Она не была амазонкой. А адский кабан с пастью, полной острых, тускло поблескивающих зубов, уже не был мирным ученым «генеральным директором». Очевидно, труба просто подтекла, а кабанчик-то и напился из лужицы. В полночь. На полную луну. И теперь тупо и огненно глядел на Таню. От него шел жар. Или это Тане так показалось. Она пулей взлетела обратно вверх.
- Ы? – нечленораздельно спросил директор, впустую мусоливший сигарету.
- Ыгы, - отозвалась Таня. Ноги у нее ослабели.
- Блин. Ну и что это такое? Что? Это? Такое?
Из подземелья послышался рык и вой, будто там дралась стая собак. Бледный лунный свет столбом стоял в узком дворике. Вокруг стелился ватой предутренний покой. И за не слишком крепкой дверью в паре метров внизу копошилась гигантская огненная свинья.
- Я не знаю, - прошептала Таня. – Не знаю. Кайдос же предупреждал...
- Да к некоторой матери твоего Кайдоса, делать-то что? Что делать будем, я тебя спра...
Кайдос отодвинул директора, и тот примолк. Несмотря на теплую погоду – дело было в конце мая – гипербореец кутался в кожух. Он мельком черкнул по Тане взглядом, нырнул за дверь и был таков.
Прошла минута. А может быть, секунда. А может быть, время вообще поломалось и болталось в несусветной глухой тишине.
Потом земля вспучилась, бросив Таню и директора в разные стороны. Полыхая жаром и дыша огнём, оставляя за собой клубящийся паровой след, бывший генеральный директор вырвался на простор. За его загривок цепко держался всадник - одноглазый, босой, в кожухе, из-под которого выплеснулась длинная белая рубаха со спиралями и крюкастыми крестами по подолу. Страшный свист хлестнул кроны деревьев, сшибая молодую листву, заглушая всякие другие звуки и крики. Кабан всхрапнул и скачком поднялся в небо, к самой луне.
Когда Таня опомнилась, оказалось, что ее аккуратно отнесли к стене и там положили на вонючую куртку кого-то из аварийщиков. Сами аварийщики, однообразно матюкаясь, двигались мимо туда-сюда, как муравьи. Рядом с Таней на корточках сидел директор. Он, наконец, закурил. Увидев, что Таня открыла глаза, помог ей сесть. Нашарил ее руку и холодными пальцами принялся что-то пихать в танин стиснутый кулак. Это были мятые купюры. Таня посмотрела на него, словно из-под воды. А директор приблизил измазанное землей лицо, и прошептал, отчего-то указывая в небо, тронутое зарей:
- Только ради Бога... ради Бога... в этот раз - просто порося!
Кэти Тренд
Год дракона
Утопаю в зерномешке и ничего не могу. Не могу, не хочу и не буду. Ноги с одной стороны, голова с другой. Целых две минуты я ничего не хочу и не буду, а на третью понимаю я, что маловат вышел зерномешок, голова свешивается, ноги не помещаются. Хорошо бандитам - эти две рыжие тощие мелочи распластывают мешок вдоль и как раз на
