Головы скрылись.
Костя сказал:
— Убью гада!
Он имел в виду не милиционера, а Гошу.
А Харченко продолжал:
— Пойми правильно: он украл деньги. Он живет в твоем доме. Что я должен делать?
— Не знаю! Он что, дурак, в этот же дом деньги тащить? Говорю тебе: исчез!
— Может быть. Но обыск придется произвести.
Татьяна представила, что Харченко найдет припрятанные доллары… Ей сделалось нехорошо. Но она крепилась.
— Минутку, — сказала она. — А санкция у тебя есть?
— Есть, — уверенно ответил Харченко, зная, что населению обычно достаточно одного лишь слова, бумагу показать оно редко требует.
Но Татьяна потребовала:
— Покажи!
Харченко разозлился:
— Ты так? Учти, Татьяна, ведь я сейчас обыск сделаю нормально, тихо, если найду, тебе ничего не будет за содействие. А хочешь санкцию — будет тебе завтра санкция. Но при понятых, при свидетелях, и тебе срок впаяют за содействие. Так что соглашайся по-хорошему.
— Если это называется по-хорошему… — тянула время Татьяна.
И тут в дом вбежал Лупеткин.
— Деньги нашли!
— Где?
— А кто-то прямо на рынок подбросил! Курылёв позвонил, караулит, нас ждет.
— Надо же, доложил, не взял! — одобрил поведение неведомого Курылёва лейтенант.
— А как возьмешь, там людей полно: торговцы до ночи бродят, ищут деньги. Я еще смеялся — на что надеются? Оказалось — есть на что!
Харченко, не задавая больше вопросов, направился к двери.
— А извиниться? — негромко спросила Татьяна.
Харченко обернулся. Извиняться ему не хотелось. Но Татьяна очень уж ему нравилась.
— Извини, — сказал он. — Сама понимаешь: служба.
— Понимаю…
Милиция убыла.
Из-за окна послышался тихий шепот:
— Таня!
Татьяна выглянула.
Гоша скрючился под окном:
— Уехали?
— Вроде…
— Пить хочется. И поел бы чего-нибудь…
— Ну и сволочь же ты, Гоша! Исчезни, чтобы я тебя никогда больше…
— Погоди, все объясню!
И Гоша объяснил, сидя в сарае, куда Татьяна принесла ему поесть и попить:
— Сам не знаю, что со мной было. Будто кто-то в голове сидит и шепчет: возьми деньги, возьми деньги! Я ему говорю: да иди ты, а он…
— Кто?
— Не знаю! Ну, и схватил… Слушай! — Гоша вдруг перестал есть. — А может, меня зомбировали? Может, меня кто-то памяти лишил и настроил на то, чтобы я деньги украл? Но нелогично! — опроверг сам себя Гоша. — Украл — должен кому-то принести, так? А я обратно подбросил. Полдня за городом, в лесу, прятался. А потом сел и думаю: что же я делаю, идиот? Меня же видели. Меня же возьмут в первом же населенном пункте!.. Ну и подбросил. Подкрался, там мент, люди… Так положил, чтобы свидетели были, что деньги нашлись…
Свидетели, милиционеры и потерпевшая, то есть продавщица, которая все плакала, но теперь от радости, считали деньги и составляли протокол.
— Столько было? — строго спросил Харченко после подсчета.
— Столько! До копейки! Я каждую продажу записываю! — ответила продавщица.
Харченко переглянулся с верным помощником Лупеткиным. Тот его понял: если бы недостача, можно было бы вернуться, продолжить разговор с Татьяной и организовать, как намечалось, обыск. А теперь, получается, нет повода. Даже если ее сожитель украл — докажи теперь. И, главное дело, вернул ведь. Это раньше считалось, что “не пойман — не вор”, в новые времена проще и либеральнее: “вернул — не вор”.*
Милиционеров посильно отблагодарили за беспокойство, преследовать Гошу лейтенант Харченко не стал.
А Татьяна сказала с горечью Гоше в тот вечер, когда поила и кормила его, раскаявшегося:
— Никто тебя не зомбировал, а был ты, я вижу, в прошлой жизни ворюга последний! И деньги я твои поганые — сожгу!
— Какие деньги?
— Неважно. Слушай меня внимательно: либо ты остаешься и нормально живешь и работаешь, либо — прощай навсегда.
— Куда я денусь? — понурился Гоша. — Ты не бойся, если я и был вором, теперь я им быть не хочу.
— Ну, посмотрим. Буду тогда из тебя человека делать.
И Татьяна начала делать из Гоши человека. Приучила опять к тепличному хозяйству. Гоша сперва портачил, но потом научился и выполнял работу даже с удовольствием. Опять увлекся цветами.
С детьми уже не играл, но, уступая настойчивым просьбам товарищей Толика и Кости, намастерился снова выстругивать деревянные ружья и автоматы. И даже устанавливал на них стреляющие устройства, но безобидные: от дула идет резинка, натягивается, в нее вкладывается вишневая косточка, зажимается прищепкой — выстрел. Убойная сила меньше, чем у рогатки, а удовольствие то же.
В общем, понемногу все наладилось.
Харченко наведался пару раз и не нашел повода придраться.
Кумилкин как-то, проходя мимо дома, показал бутылку водки, купленную на пенсионные деньги дяди, и позвал Гошу с собой. Гоша отказался.
— Что, запретили тебе? — посочувствовал Кумилкин. — А я думал, ты нормальным мужиком стал. Серьезным.
На крыльцо вышла Татьяна и закричала:
— А ну, иди отсюда, Чумилкин! — Она знала от соседей, что так дразнили Юрия в детстве.
— Не обзывайся! — обиделся Кумилкин.
— Ты это, в самом деле… Иди, — посоветовал Гоша, приподняв лопату, чтобы счистить с нее налипшую грязь.
Кумилкин понял этот жест превратно и убрался с глаз долой.
А деньги Татьяна не сожгла. Она не врала, она хотела это сделать и даже залезла в тайник и достала их, но — не поднялась рука. Ведь они не всегда же были воровскими деньгами. Пусть даже не у человека украли, а, например, в банке. Но в банк кто их положил? Люди. А они их где взяли? Ну, допустим, тоже украли. А у кого? То есть, как ни крути, изначально каждый рубль, каждый доллар, каждая копейка — кем-то все-таки когда-то заработаны! Как же теперь сжечь чей-то труд?
И она засунула деньги обратно.
