себе, как живу, что думаю и тому подобное; я тогда лучше где-нибудь еще раздобуду,
там с меня только деньгами проценты возьмут». Я, конечно, дал ему денег. Но
откуда такая злоба? Неужели простой вопрос — это ростовщические проценты?
38
Хуже всего и всего досаднее, что я ведь спросил между прочим, меньше всего
стремлюсь я вмешиваться в чью-либо личную жизнь, а уж в жизнь своих детей и
подавно. И все-таки Хаиме и Эстебан всегда готовы дать мне отпор. Ужасно они
ершистые, ну а коли так, пусть бы устраивали свои дела как знают.
Анибаль здорово изменился. В глубине души мне всегда казалось, что он
останется молодым до самой смерти. Но если так, смерть, надо полагать, близка,
ибо Анибаль не кажется больше молодым. Он состарился чисто физически (тощий,
кости торчат, костюм болтается, усы поредели), но дело не только в этом. Голос у
Анибаля теперь какой-то тусклый, не помню, чтобы он прежде говорил таким
голосом, жесты потеряли живость, взгляд показался мне сначала усталым, а потом я
понял, что он просто пустой; раньше Анибаль так и искрился остроумием, а теперь
трудно даже поверить, каким он стал бесцветным. Короче говоря, ясно одно:
Анибаль утратил вкус к жизни.
Почти ничего не сказал Анибаль о себе, вернее, сказал, но как бы вскользь.
Кажется, ему удалось немного заработать. Думает обосноваться здесь, начать дело,
только не решил еще какое. Политикой интересуется по-прежнему, вот это осталось.
Я не очень-то силен в политике. И догадался об этом, когда Анибаль начал
задавать мне вопросы, один другого язвительнее, делая вид, будто не может
разобраться сам и ждет от меня разъяснений. Тут-то я и понял, что у меня нет, в
сущности, определенного мнения по целому ряду вопросов, о которых мы иногда
судим вкривь и вкось в конторе или в кафе и о которых мне случается размышлять
без большого толку, читая за завтраком газету. Анибаль прижал меня к стене, и,
отвечая ему, я сам яснее начал понимать собственные воззрения. Он спросил, как,
на мой взгляд, лучше ли сейчас или хуже, чем пять лет назад, когда он уезжал.
«Хуже!» — возопил я от всей души. Однако тут же пришлось объяснять, чем хуже.
Уф, вот задача.
Ведь если разобраться, взятки брали всегда, и устраивались по знакомству на
тепленькие местечки тоже всегда, и темными делишками всегда занимались. Так что
же стало хуже? Я долго ломал голову и наконец понял: хуже то, что люди смирились.
Бунтари стали ворчунами, а ворчуны замолкли окончательно. По-моему, в нашем
благословенном Монтевидео больше всего процветают теперь две категории
39
граждан: гомосексуалисты и смирившиеся. И каждый твердит: «Ничего не
поделаешь». Раньше взятку давал тот, кто хотел получить что-либо неположенное.
Ну, так еще куда ни шло. Сейчас кто хочет получить положенное тоже дает взятку. А
уж это — полный развал.
Но смирением дело не исчерпывается. Сперва смирились, потом совесть
забыли и, наконец, сами начали хапать. Некий хапуга из бывших смирившихся
произнес как-то весьма примечательную фразу: «Коли те, что сидят наверху, берут
почем зря, то чем я хуже?» И разумеется, свершая бесчестные дела, человек
обязательно находит себе оправдание: не мог же он допустить, чтобы на нем верхом
ездили. Его заставили вступить в игру, говорит он, куда денешься, деньги с каждым
днем обесцениваются, прямые пути заказаны. На всю жизнь сохраняет он горячую
мстительную ненависть к тем, кто впервые толкнул его на кривую дорожку. И может
быть, именно он-то и лицемерит больше других, ибо не делает ни малейшей попытки
