Передышка

его дискредитировать. Впрочем, тут особенно напрягать воображение не приходится,

ибо Суарес, если говорить об его исполнительности, сущее бедствие. Он знает, что

тронуть его никто не решится, и знает, что все в конторе его терпеть не могут, но

такая вещь, как совесть, не по его части. Надо было видеть лицо управляющего,

когда Мартинес выложил начистоту все свои претензии. И попросту спросил, «не

скажет ли сеньор управляющий, может, у кого-нибудь еще из членов Дирекции

35

имеется дочка, которая пожелала бы взять в любовники заведующего отделом»,

после чего сообщил, что «готов к услугам». Тут управляющий спрашивает, что

Мартинес хочет этим сказать, может, он решил распроститься с конторой? «Ни в

коем случае,— отвечает Мартинес,— я решил добиться повышения. Я понял теперь,

как это делается». На управляющего жалко было смотреть. Бедняга знает, что

Мартинес прав, но притом знает, что ничего изменить не может. Суарес неуязвим, во

всяком случае пока.

Воскресенье, 28 апреля

Анибаль приехал. Я встречал его в аэропорту. Похудел, постарел, выглядит

усталым. Как бы то ни было, я рад видеть его снова. Говорили мы мало, потому что

Анибаля встречали три его сестры, а я никогда не мог поладить с этими попугаихами.

Договорились встретиться на днях, он позвонит мне в контору.

Понедельник, 29 апреля

Сегодня в отделе было пусто. Три человека отсутствовали. К тому же Муньос

отправился по делам, а Робледо сверял статистические данные в отделе

реализации. Хорошо, что в это время работы не так уж много. Суматоха обычно

начинается после первого числа каждого месяца. Я воспользовался тем, что мы одни

и работы мало, и поболтал немного с Авельянедой. Уже несколько дней я замечаю,

что она чем-то расстроена, может быть, даже у нее какое-то горе. Да, да, явно какое-

то горе. Черты лица обострились, глаза грустные, и от этого она кажется еще

моложе. Нравится мне Авельянеда, я, кажется, уже писал. Я спросил, что с ней такое

делается. Подошла к моему столу, улыбнулась (как славно она улыбается) и молчит.

«Я вижу, уже несколько дней вы чем-то расстроены, у вас горе.— Я говорил теми же

словами, какими думал раньше, и потому прибавил: — Да, да, явно какое-то горе».

Она не приняла мои слова за пустую болтовню. Печальные ее глаза стали

веселыми, она сказала: «Вы очень добрый, сеньор Сантоме». Ну зачем же «сеньор

Сантоме», господи боже мой? Первая часть фразы прозвучала так прекрасно... А это

«сеньор Сантоме» неумолимо напомнило, что мне уже почти пятьдесят, и сразу

сбило с меня всю спесь, только и хватило сил спросить притворно отеческим тоном:

«Что-нибудь с женихом?» Глаза бедняжки наполнились слезами, она мотнула

головой, как бы подтверждая, пробормотала «простите» и бегом кинулась в туалет. Я

36

остался сидеть над своими бумагами, я не знал, как быть, по-моему, я

расчувствовался. Давно уже не испытывал я такого волнения. И то было совсем

другое чувство, не обычное, хоть и неприятное, но мимолетное, которое

испытываешь при виде плачущей или готовой расплакаться женщины. Душа моя

была взволнована до самых ее глубин. Взволнована от того, что я, оказывается, могу

еще так сильно чувствовать. И вдруг мелькнуло в голове: не до конца, значит, я

выжат! Авельянеда вернулась, немного сконфуженная, она больше не плакала, а

я — эгоист эдакий — наслаждался своим открытием. Не выжат я, не выжат! Я

смотрел на нее с благодарностью, но тут возвратились Муньос и Робледо, и мы оба

тотчас, словно по тайному уговору, принялись за работу.

Вторник, 30 апреля