всего лишь младший клерк, но мне доверяли уже серьезные дела, и шеф мой
смотрел на меня со скромной гордостью, точно так же как и я испытываю теперь
скромную гордость, когда Муньос или Робледо справляются с серьезными делами, Я
в нашей конторе вроде Геродота — живой свидетель, наблюдатель и историк.
Двадцать пять лет. Пять пятилетий. Или четверть века. Нет, сказать так вот просто и
прямо «двадцать пять лет» — очень уж жутко звучит. А как изменился мой почерк! В
1 Перенос суммы на другую страницу (канц.).
32
тысяча девятьсот двадцать девятом году почерк был разлапистый, строчные «t»,
«d», «b» и «h» клонились все в разные стороны, словно ветер раскачивал их туда-
сюда. В тысяча девятьсот тридцать девятом году нижние хвостики «f», «g» и «j»
висели бахромой, как попало; ни четкости, ни твердой воли не чувствовалось в моем
почерке. В тысяча девятьсот сорок пятом пришло увлечение заглавными, мне
страшно нравилось украшать их пышными росчерками, эффектными и ненужными.
Заглавные «М» и «Н» походили на огромных пауков, паутины вокруг них было
накручено предостаточно. Теперь почерк у меня четкий, ровный, сдержанный, ясный.
Что только доказывает, как я ловко притворяюсь, ибо сам я сделался сложным,
изменчивым, беспорядочным, путаным. Потом инспектор попросил сведения за
тысячу девятьсот тридцатый год, и я узнал свой почерк того времени, совсем
особенный почерк. Я прочел: «Ведомость заработной платы персоналу на август
месяц 1930 г.», и тем же почерком, тем же точно, в этом самом году писал я дважды
в неделю: «Дорогая Исабель». Она жила тогда в Мело1, и я писал ей непременно
каждый вторник и каждую пятницу. Вот, значит, какой почерк был у меня — жениха.
Охваченный воспоминаниями, я улыбнулся. Инспектор улыбнулся тоже. И попросил
еще один список инвентарных единиц.
Неужели я выжат до конца? Не способен ни на какое сильное чувство, хочу
я сказать.
Опять Сантини исповедовался. Все про ту же семнадцатилетнюю сестричку.
Рассказал, что, когда никого нет дома, она приходит в его комнату полуголая и
танцует перед ним. «У нее купальный костюм — трусики и лифчик, представляете?
Так вот, как придет ко мне, начинает танцевать, а потом сбрасывает лифчик».— Ну а
ты что?» — «Я... я очень волнуюсь». Я сказал, что, если он всего только волнуется,
значит, опасности большой нет. «Но, сеньор, это же безнравственно!» — воскликнул
он, потрясая своим браслетом с медалькой. «Как-то ведь она, наверное, объясняет,
зачем приходит и танцует перед тобой полуголая?» — «Видите ли, сеньор, она
говорит, что хочет меня вылечить, так как я не люблю женщин».— «А это правда?» —
1 Столица департамента Серро-Ларго (Уругвай).
33
«Ну хорошо, даже если и правда... она не должна так делать... ради нее самой... мне
так кажется». Тут я сдался и задал вопрос, которого он давно жаждал: «А мужчин ты
любишь?» Сантини опять звякнул браслетом. «Но ведь это разврат, сеньор.— Он
подмигнул лукаво и мерзко и, прежде чем я успел что-либо ответить, прибавил: —
Или вам так не кажется?» Я отправил его продавать наш бюллетень, а потом
засадил за самую нудную работу. Будет теперь корпеть, не поднимая головы, дней
десять, не меньше. Только еще не хватало мне гомосексуалиста в отделе. Сантини,
кажется, из тех, кого «мучают угрызения». Тоже мне сокровище. Одно лишь
несомненно — сестричка его девчонка поганая.
